Кубанский №2
Писатель февраль 2010
Ежемесячная литературно-просветительская газета Краснодарского краевого
К 65-летию Победы
БОРИС ШЕРЕМЕТЬЕВ
Битвы, где вместе сражались они
«Бойцы вспоминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они».
А.С.Пушкин.1
Сколько воды утекло с тех пор, а вот помню, о чём дед Иван рассказывал. Старость ли брала своё, предчувствие скорого расставания, но всё доверительнее был со мною: «Где корабль ни рыщет, а у якоря будет». То поверял о старине глубокой, когда Русь была под игом ордынским, и княжества страдали от вражеских набегов; то поведывал о славной победе 1812 года под Бородино, избавившей Россию от нашествия «двунадесяти языков»; то вспоминал годы недавней борьбы с фашизмом, ставшие звёздным часом духа нашего народа. А то вместо книги сказок снимал с этажерки потёртый фолиант «Задонщины» и, водя пальцем по страницам, читал нараспев. На всю жизнь в мою память врезались отдельные куски древней повести, но особо слова Дмитрия Донского, обращённые к брату Владимиру перед походом на поле Куликово: «Пойдём тамо, укупим животу своему славу, учиним землям диво, а старым повесть, а молодым память, а храбрых своих испытаем, а реку Дон кровью прольём за землю за русскую…»
И однажды, закрыв книгу, дед сказал, что общее горе надо всегда считать и своим, но личную печаль нельзя возносить в степень вселенской. У каждого-де в этом подлунном мире есть свой корень, родник; и коли выпадет горькая минута – припади к нему, испей ключевой водицы, и дух занимается мыслью, плоть воскресает к жизни. И как же невыносимо тяжко, если отцовский корень, подрубленный огненным смерчем свинца на чужбине, сгинул в немереном поле человеческих горестей среди молчаливого скопления омытых дождями сирых костей. Безгласно и мертвенно над не родящим посевом войны: ни слёз, ни воздыханий, ни причитаний, ни теплового тока, исторгнутого из переполненного тоской и тревогой кровного сердца, которое если ещё и живо на исконной русской земле, то по стрежню его помыслов, неприхотливых желаний течёте два ли не пересыхающий родничок. И всё же не зря бытует, что река зачинается с «копытца коровьего». Вот и жизнь человеческая, сохранив истоки, сплетясь молодыми корешками, пускает новые побеги, и убывающий род восстанавливается. За два последних века войны не разкрушили огнём и мечом нашу землю. Однако самые чувствительные рубцы на ней остались после битвы с Наполеоном, пытавшимся подмять Россию Александра и привести Францию к мировому господству, и после сражений с Гитлером, который, как спрут, хотел задушить Россию Сталина в хватательных щупальцах свастики…И это от деда я впервые услышал, что в далёком Берлине есть Трептов-парк, где захоронен его старший сын, а мой, стало быть, дядя. А под Лейпцигом стоит памятник в честь «Битвы народов», с коим рядом в часовне-склепе русских героев лежат останки и нашего сородича.
Давно ушел в землю пращуров дед Иван, а ключ-колодец, у которого будто совершаю омовение души, обретаю себя как Человек, цел и невредим. И с кем бы из близких людей ни делился, за что положили на чужбине головы мой дядя и прадед, всегда мечтал увидеть место их погребения в чужедальней стороне.
2
И вот осенью поехал в Германию. Вместе с делегацией писателей объезжал немецкие города и веси, бродил по современным улицам и площадям с переплетениями транспортных эстакад, артерий, открытых стремительному движению машин, не-спешному течению пешеходов, с параллелепипедами высотных зданий, ребристыми стенами домов, инкрустированных пластиками, гофрированной сталью, материалами других разнообразных конструкций – и почувствовал урбанистический зов будущих градостроительных комплексов. Рядом сними, как анахронизм, выглядели старые кварталы со стоячим сырым воздухом, пахнущим железом. Оглядывая дома с тёмно-серым шинельным налётом, с тяжёлой рябью черепицы на остроконечных крышах, с крестообразными переплётами окон, с тусклыми двориками, я невольно ощутил на себе давление векового казарменного духа, совершенно не свойственного нашим древним белокаменным городищам с золочёными куполами церквей, лазурной кровлей. Так же как после обхода диковинных замков, чудесных готических храмов, музеев, живописных парковых ансамблей окрепло моё убежденье, что российские мастера творили нисколько не хуже, а в чём-то даже, может быть, благолепней, пригожей, с высоким полётом мысли.
При въезде в Лейпциг, «город под липами», я увидел гигантское строение, издали напоминающее мрачный набатный колокол. У верхнего яруса памятника обнаружил каменных бородачей, закованных в латы, опирающихся на многопудовые мечи, застывших с непокрытыми головами в почётном карауле. Будто бы какая-то неведомая сила подхватила меня и придвинула к подножию монумента, возведённого в начале века, олицетворявшего грозную власть, которой, казалось, нельзя противостоять. В купольном зале органная музыка Баха, полная возвышенного покоя, лирической сосредоточенности, звучала отовсюду. Густое, какое-то неземное гудение вызывало в сердце скорбь о чём-то давно утраченном, подавляло могучим многоголосием, возносящимся под высокий каменный свод упругими кольцами.
И вслед за печальными звуками я, как зачарованный, перемещался вверх по винтовой лестнице, истёртой, скользкой и такой узкой, что едва расходился со встречными посетителями. Пятьсот ступенек до осмотровой площадки, расположенной почти на стометровой высоте памятника, дались нелегко. Чем выше поднимался, тем теснее становилось дыхание, тяжелее шаг. И всё это как-то неожиданно соотносилось с тем, что было в том незабываемом 1813 году, с теми, кто участвовал в Лейпцигском сражении, со всей землёй и небесами, но в чёткую мысль пока не оформлялось, а только жгло в голове, пробивалось в сердце, окрыляло радостью, придавая мускулам силу в движении: «Вперёд!»
Под самым куполом протяжные низкие звуки реквиема павшим лились ещё яростнее. Казалось, ревел, раскачивался сам памятник.
А ступив на обзорную площадку, я оробело замер, каждой клеточкой ощущая величие небес, забитых облаками. Все они плыли на восток, медленно, как лебеди. Зная свой недолговечный срок, меняли обличья. То прикидывались зверем, то диковинной башней, то затейливой фигурой. И это представление, а точнее лицедейство, будет продолжаться до тех пор, пока норд-ост не собьёт их в один тёмный клуб, а молния, небесный воин, не пронижет его своим копьём. И понесёт тогда погромная туча свой плод, и прольётся такой обильный дождь, что может представиться вдруг, будто целое озеро опрокинулось над Лейпцигом. Я подошёл к каменному парапету, глянул вниз. И взволновавшееся людское море у подножия монумента, и тысяча крестов на могилах павших солдат мало-помалу размягчили мою душу.
И вдруг сердце опять защемило болью, глаза застила матовая пелена. Мне воочию представилось дождливое октябрьское утро1813 года. Бледно-голубые сполохи то тут, то там озаряли огромную всхолмлённую равнину, рассечённую мелководными речками Эльстер, Плейсса, Партой на четыре поля с только что убранным жнивьём, рощицами и деревушками: Вахау, Клеберг, Мейсдорф, Гюльденгосса…
Нет, это не зарницы раздвигали горизонты, а далёкие выстрелы орудий. Опять идёт война против иноземных захватчиков. Всплывает густой пороховой дым, сквозь который различаю, как, намереваясь отрезать французов от Рейна, где находятся их запасы и склады, сосредоточиваются войска России, Австрии, Пруссии, Швеции, осмелившиеся дать бой Наполеону, верховодившему через своих наместников и вассалов над всей Европой. Полки союзных армий, точно море в штормовую погоду, сливаясь и тревожно трепеща своей серовато-чёрной массой, охватывают Лейпциг в тиски. Сразу вспомнились рассказы деда Ивана. И в моём воображении родилась величественная картина такой уже далёкой, но памятной сердцу русского человека битвы народов, когда войска России, очистив землю свою от злого ворога, перешли через границу, чтобы и прочим европейским народам помочь свергнуть тяжкое иго наполеоновского владычества. Чудился и блеск огней, и треск ружей, и свист пуль. Все куда-то бежали, кричали с оружием наперевес. Через непрерывающийся гул до слуха долетали протяжные крики «ура!».Думалось, во всей округе царит какой-то хаос: люди перепуганы, суетятся, не знают, что делать. Но, присмотревшись к тому, как батальонные командиры хладнокровно отдают лаконичные приказания офицерами те с воодушевлением поднимают в атаку свои роты, вслушиваясь в хладный звон столкнувшихся штыков, в горячую солдатскую брань, в торопливые слова чьей-то молитвы, в стоны раненых, начинал понимать железную логику боя.
Вахау и Клеберг уже были взяты русскими войсками. Однако этот, уступленный французами шаг, неожиданно обнаружил угрожающую нам опасность. Наполеон, разместив свои боевые порядки так, чтобы иметь возможность во всякую минуту сосредоточивать их на том пункте, какой представится более удобным для нанесения решительного удара, тотчас же на высотах у Вахау выставил более ста орудий, разразившихся страшным огнём.
Залповая стрельба слилась в продолжительный перекатывающийся грохот. Поднялась сильнейшая канонада. Едкая гарь капустными лохмами зависла над изрытым грязным пространством: линиями траншей, насыпями, погребами, платформами, землянками. Высокие столбы разрывов сцепились в белесовато-лиловые пороховые волны, сквозь которые мелькали огоньки вспышек, и накаты дыма пошли на город. Вскоре почти все русские орудия, находившиеся в первой линии, были подбиты, батальоны потеснены с позиций. Центр боевых порядков оказался в затруднительном положении: не имея возможности идти вперёд против массы французской артиллерии, русские войска попали под град неприятельского огня.
Почувствовав, что можно нанести мощный удар по главным силам русской армии, Наполеон бросил в южный прорыв конницу маршала Мюрата, вслед за ней пустил пехоту. Французские эскадроны шли через русские боевые порядки, как нож сквозь масло. Они обогнули с левой и с правой стороны Вахау, увеличили аллюр, с ходу овладели несколькими батареями. Изрубив орудийные прислуги, разорвали оборону пехотного корпуса и окружили нашу арьергардную дивизию, вставшую в каре. Довольный прорывом центра союзных армий, Наполеон так поверил в их разгром, что даже послал королю саксонскому, в Лейпциг, поздравление с победой.
И что же? Вся начертанная им картина вмиг переменилась. От молодецкой фланговой атаки лейб-гвардии Казачьего полка неприятель настолько растерялся, что на несколько минут остановился. Кубанцы из Черноморской сотни полковника Бурсака, воспользовались такой оплошностью, со страшным, диким гиком, держа наперевес долгие дротики, пронеслись через обстреливаемую вражескими батареями равнину и ринулись на кирасир.
Казачья пика, с острыми ребристыми гранями, длиннее, чем уланская, на целый аршин, «царица холодного оружия». Многие кубанцы, ведомые хорунжим Безкровным, виртуозно владели ею с детства и при дружном ударе наводили в стане врага панику. Вот и теперь французы не выдержали их лихого натиска, повернули вспять.
И вскоре по тому, с какой лихостью по дороге проскакали казаки, с какой поспешностью проехал командующий Барклай де Толли со свитой в сторону фронта, многие Так оно и вышло. Через минуту-другую перед очами Бурсака, точно из-под земли, вырос на коне есаул Безкровный. Осадил взмыленного жеребца и, тяжело переведя дух, выпалил:
«Господин полковник, знамя взяли!»«Не может быть!» – удивился Бурсак, наставляя подзорную трубу на неприятеля под Вахау.
«Чуток правее берите…. Ну, бачите?! Французское!»
«Ай да молодцы наши хлопцы! Теперь дело пойдет веселее…»
Четверо суток шло это грандиозное кровавое побоище, ставшее самым крупным сражением эпохи наполеоновских войн. Но если под Бородино русская армия, показав образец активной героической обороны, сохранила свою боеспособность и лишь по приказу Кутузова отошла к Москве, то год спустя, откатившись до Лейпцига, нечто подобное попыталась осуществить армия Наполеона. Но безуспешно. Потери её оказались неутешительными: убито – 60тысяч, пленено – 20 тысяч.
…Какая тут была теснота от орудий, взрывов и людей. И, может быть, вон в том месте, где сейчас стоит неподалёку от памятника белокаменная православная церковь, построенная на средства потомков погибших солдат, в основном донских и кубанских казаков, скакал на врага мой далекий сородич. А может, и кровь его там пролилась. Не его, так другого воина, но пролилась! Нет тут комка глинистой почвы, не обагрённой кровью 22 тысяч полёгших русских бойцов.
3
Люди правят миром. Средоточием их амбиций и интересов, альфой и омегой вековых распрей неизменно были земля и золото, а орудием порабощения – военная сила, совершенствовавшаяся из века в век. Так, если во времена наполеоновских войн завоеватели лишь подводили страны под свою тяжёлую длань, превращали малые народы в своих прислужников и рабов, то в годы нацистского нашествия захватчики сделали злодеяние целью внешней политики, орудием насилия и человеческой сущностью. Гитлер не только оборотил нацистский орден меченосцев в страшное чудище, но и сделал из него фабрику убийц и погромщиков. Он всячески науськивал верноподданных на то, чтобы, посеяв в душах простых людей ужас смерти, стереть с лица Земли возрождающуюся Россию, истребить в аду нацизма миллионы славян, евреев, цыган и прочих «недочеловеков», разрушить их самосознание и многовековую культуру.
Особо пронзительно я это понял, когда посетил в Дрездене мемориал жертвам фашизма, в Веймаре – бывший концентрационный лагерь Бухенвальд, где были зверски замучены 56 тысяч человек, в Берлине – памятник жертвам фашизма и милитаризма. Там, на Унтер-ден-Линден, наблюдая за разводом большого почётного караула, воздающего почести тем, кто пал в тяжёлой схватке с германским нацизмом, перед моими глазами вновь почему-то вставал памятник в честь «Битвы народов», воскресали русские воины девятнадцатого столетия, чьи сердца были искренними в смертельной борьбе, чей разум искал истину, справедливость. И в который раз приходил к достоверному убеждению о нерасторжимой связи времён и героических традиций. В годы Великой Отечественной войны русские люди сумели не только защитить родное Отечество от посягательства врагов, уберечь Родину и человечество от рабства и гибели, но и уничтожить гитлеризм, открыть народам дорогу свободы вдаль истории.
И как символ этого священного боренья– над убитыми и вечно живыми, над пепелищем и возрождением, над ржавеющим кладом войны и, налитой упругой силой, желанием жизни, – вознесся памятник воину-освободителю в Трептов-парке, рядом с которым суета, мелкие заботы человека казались пустяшными, недостойными внимания. Курган монумента напомнил мне стародавний могильник Дикой степи с бренными останками погибших ратников. На владычествующей высоте поставлен, точно громадный древнерусский шлем, цилиндрический мавзолей с богатырской фигурой солдата. На лице глубокая тихая радость и гордость, сродни, пожалуй, отцовству: он оберёг победным боем от смерти невинную детскую душу. Кто этот воин-избавитель, чьи большие руки, очевидно, привыкшие оживлять землю трудом, поддерживают малышку, прильнувшую к его груди с такой доверчивостью, сжимают меч, придавивший долу, будто гадюку, обломки разбитой фашистской свастики? Из каких дальних краёв или ближних мест прибыл он сюда, в срединную Европу, чтобы этим своим поступком открыть всем тайный смысл жизни, гибели, победы?
Может, это старший сержант Трифон Андреевич Лукьянович, спасший немецкого ребёнка от выстрела эсэсовца на перекрёстке улицы Эльзен-штрассе и проспекта Пушкиналлея 29 апреля 1945 года? Может, это рядовой 220-го полка Николай Мосолов, который, день спустя, услышав на развалинах Тиргартена плач ребёнка, с риском для жизни пробрался через минное поле к Потсдамскому мосту и вынес в безопасное место маленькую трёхлетнюю девочку? А может, это мой дядя, сражавшийся за Берлин? А может…. Впрочем, трудно сейчас доподлинно установить фамилию солдата, какой он роты, взвода. Важно, что российская женщина родила его для праведной жизни. Напевая песнь у сыновней колыбели, как и всякая другая мать, об одном молила Бога: не посылать на их голову войну, чтобы сердце её дитяти никогда не знало ни железо врага, ни горе вечной разлуки.
Но жизнь, видно, готовит каждому свою долю. Когда Иван вошёл в красные годочки, – налился силой, женился и обзавёлся чадом; едва успел познать хлеборобские дела – началась война. Из труженика-землепашца он вмиг превратился в труженика фронта и воина, от которого многое зависело: восторжествует здравый смысл и счастье на земле или рабство и погибель. Боевое крещение он принял под Москвой. Поначалу от каждого внезапного выстрела, пристрельной, огневой, яростной бомбёжки сжимался в тугой обречённый комочек, смыкал до боли глаза. А пообвыкнув, прозрев, что враг, словно клещ, впился в тело его Родины, без которой ни он, ни его товарищи не мыслили своего существования, начал воевать под Москвой с удвоенным мужеством, с яростью и ровным упорством .Всегда делал то, в чём была острая необходимость, не уступал другим в старании. Как и все, нёс посильный груз на фронте: ходил в атаки, рыл траншеи, мёрз в землянках. Пулям не отбивал поклоны, и они обходили его стороной. Судьба его миловала.
У стен Сталинграда Иван испытал гордость солдата. И когда выбивал фашистов, вросших в камень, в землю, и когда, меняя диспозицию, ползал под вражеским огнём вдоль Волги, отдать которую – значило погубить Россию. Он выстоял, хотя и получил тяжёлое ранение. Уже в тылу, на госпитальной койке понял, что смерть, оказывается, заслужить надо, чтобы от неё польза людям была.
На Курской дуге Иван впервые увидел огромное скопление живых жарких бронированных машин врага, давящих души и кости людей. Дрогнули наши танки, попятились. И тогда он встал в полный рост, преградил им дорогу. Потный, прокопчённый гарью, он сновал от машины к машине и, стуча по железу автоматом, останавливал их. А потом, широко раскинув руки, истошно кричал пехоте: «Братцы, ни шагу назад! Умрём, а не пропустим фрицев! Погибнем – так с честью!.. Только вперёд!»
После тех боёв долгое время в ушах его стоял скрежет ленточных цепей, дребезг стальных кузовов и надрывное дыхание дизель-моторов. В глазах мельтешили картины видений: не давая жизни «тиграм» и«пантерам», он подкрадывается к ним и швыряет в гусеницы, жующие землю, связки гранат. Жёсткие, клокочущие взрывы – огонь рвёт сцепления колёс, и подбитые танки останавливаются, как вкопанные.
Он вышел живым из этого испепеляющего огня, из безжалостной круговерти битвы. Казалось бы, есть повод для радости. А тут на тебе – пришла из дому скорбная весточка: фашисты согнали всех малолетних и пожилых сельчан в амбар, в котором от пожара и казни скончались его ребёнок, жена и сёстры; мать, чудом уцелевшая, живёт лишь по привычке, а не желания.
Закипело в злобе сердце Ивана; был он страшен в боях, когда теснил врага к кордону. Однако выйдя к Бугу, перешагнув через заветную линию границы государства Российского, насмотревшись на мирян зарубежных, которые, казалось, и в мыслях не держали причинять кому-то худо, в нём вдруг пробудилась деликатность в чувствах, и он понял, что некому больше мстить…
Прошагав пол-Европы, через сотни деревень, посёлков, городов, потеряв в малых и больших боях великое множество своих товарищей, израненный Иван не перестал жить своим русским умом, живым, бойким, быть верным своему слову, друзьям и Богу; стремился не только понять чужих людей, но и помочь им обрести счастливую судьбу.
Понагляделся Иван и на Берлин. В уличных боях поковырял его сапёрной лопатой, поползал по булыжным мостовым, полазил по крышам, чердакам и подвалам. Пришлось её, столицу рейха, прежде такую постылую, ощупывать и узнавать не только с лица, но и с изнанки…
Вот и тот незабываемый день, когда черта фронта проходила через одну из площадей, намертво врезался в его память. Одну из сторон участка занимали наши войска, другую – остатки фашистской части, упорно оборонявшие свою «святую Фатерлянд». В центре пространства – развороченная взрывом клумба с цветами. Около воронки, на опалённой траве, как насмешка над жизнью, лежала убитая женщина, а рядом – маленькая девочка: вертела белокурой головой, подбирала к животу голые ножки, сучила ими. И только в редкие минуты затишья, едва замолкал треск перестрелки и отдалённый гул канонады, отчётливо прорезался её скорбный плач. Звуки, округлённые, надрывные, обретали протяжность в каменном мешке площади:
«И-и-в-в-а-а… И-и-в-в-а-а…»Иван укрывался вместе с бойцами за руинами разрушенного дома. И как только сквозь прерывающиеся всхлипы ребёнка уловил призывный зов, в чертах его усталого, закопченного лица проступила растерянность, какая обычно овладевает человеком на берегу моря в шторм в первый момент, когда видит, что там, за стенами волн, чья-то живая душа ждёт непременной помощи.
В груди Ивана в яростной силе заходило сердце. Поспешно накинул на ствол автомата каску. А поднял над бруствером– несколько пуль тотчас пробили стальной шлем. Спасать ребёнка – значило идти на верную гибель. От этой мысли у Ивана защемило под ложечкой. Неподалёку, среди пепелища, лежало беспомощное малое существо, чужое коротенькое счастье, высшая жизнь мирозданья, а он, страшась и переживая за безвыходность положения дитяти, как переживал бы за свою дочь, взывающую о помощи, не знал, как оградить сейчас малютку от пагубы, которая могла наступить в любой момент. Эта безвыходность тяжёлым грузом ложилась на душу Ивана, готового пойти на отчаянный шаг, предпринять любое действие, лишь бы спасти малютку – никто не имел право расплачиваться её судьбой за авантюризм гитлеровцев. Собственно,
Иван, как и тысяча его соратников, потому и спешил к Берлину, чтобы уничтожить, добить страшное чудовище в его логове, остановить смерть, чтобы люди больше не испытывали неутешного горя. В этом, и только в этом, как он полагал, и заключался высокий смысл прихода Русской армии в Германию, без коего её справедливая война из правого дела, легко могла превратиться в примитивное убийство.
Плач ребёнка становился всё звонче, всё истеричнее.
По спине Ивана пробежал холодок. Он обвёл взглядом своё отделение. Кого не пошли, все готовы на самое неизвестное и высокое – на подвиг и победу, хотя у каждого были родные и близкие, у многих дети….
С успокоенным, удовлетворённым сердцем Иван осмотрел себя: он не единожды встречался уже со смертью и знал, как её можно отвести. Всем телом, привыкшим слушаться, прицелился Иван к кирпичному брустверу и перемахнул через него на тротуар площади.
По обе стороны передовой вдруг наступила тишина, будто бившиеся люди разбрелись и оставили место боя пустым навсегда… Поступок Ивана и в самом деле внёс смятение в рациональное, подверженное суеверным предрассудкам, сознание врагов. Во всех окнах дома, стоящего напротив, вылепились их недобро наблюдающие физиономии, следившие за тем, как русский солдат ползёт к цветочной клумбе.
И вот, наконец, встав на колени, Иван поднял девочку, прижал к груди худенькое восковое личико. Начал успокаивать младенца на руках, гладить светлые, почти белёсые волосы.
Назад он возвращался тем же путём. Однако ползти теперь было гораздо труднее, так как живая ноша не позволяла ему пластаться по асфальту. Но сознание, что они с малюткой могут остаться невредимыми, заставляло силой своего яростно бьющегося сердца напрягать усталые мышцы.
У кирпичного бруствера остановился, не выпуская из рук ребёнка, поднялся в полный рост, чтобы перелезть через каменную оградку. И в этот момент с вражеской стороны грянул один-единственный выстрел. Иван ощутил, как под лопатку вклинился какой-то сторонний предмет, ужаливший изнутри и понял, что смерть настигла-таки его; однако не испытал ни страха, ни сожаления, а почувствовал счастливую праведность в душе, сознание исполненного долга.
Фигура Ивана начала как бы оплывать, ион упал вниз, за бруствер, на руки своих товарищей.
«Я, кажется, готов…. Примите девочку», – выдавил сквозь спекшиеся губы остатние слова и приник лицом к земле с последним вздохом любви.
В битве всё настолько тесно взаимосвязано, что малое зависит от большого, а большое от малого. Устоять против Русской Армии во всей её грозной мощи, сражаться с монолитной Россией, воинскими подвигами приближавшей час Победы, биться с Иванами, богатырями духа, в жертву приносящими себя ради спасения немецких детей, – гитлеровцы оказались не состоянии. 480 тысяч солдат и офицеров сдались в плен. Во время битвы за Берлин, величайшей и сложнейшей в военной истории, 102 тысячи солдат, лётчиков и моряков сталинского призыва ценою своих жизней укротили лаву огнедышащего вулкана смерти гитлеризма на планете Земля. Это в честь их славных деяний сегодня в городе стоят мемориалы на улицах Берлинерштрассе, Кюстерш-трассе, Визенбургервег, Бродауэрштрассе, в Шлоспарке, Панкове-шёнхольце и вТрептов-парке.
4
Трептов-парк… Покрытый мутно-голубым пологом неба, он в центре Берлина, точно зелёный островок, образовавшийся приразливе реки. Ветер молитвенно шелестит листвой высоченных тополей, легонько клонит к ногам стебли трав.
Через каменный портал, окружённый пушистыми елеями, я снова прохожу в мемориальную рощу и по буковой аллее иду к гранитному изваянию «Мать-Родина».Она олицетворяет собою русскую женщину, которая выносила плоды своей любви под сердцем и произвела на свет детей для вечной жизни, которая до скончания своих дней помнит запах кожицы их тел, цвет живых глаз. Простоволосая, со смутным, точно ослепшим лицом, безучастная ко всему на свете, она сидит на скамье наедине со своим вечным горем, неутолимой печалью: пали в бою её дети, в которых вложено столько сил, которым отдано столько любви и крови, и потому скорбит с поникшей головой. Из-за шума листьев на деревьях я не сразу расслышал её ропот: «Ох, тошнёшенько мне! На толь я вас выходила да вынянчила, на своих руках выносила…»
Я не знаю, как утешить женщину-мать и можно ли вообще её утешить в роковой час, если на лице её запечатлены вселенская скорбь и униженная гордость, обида и грусть отчуждения. Как бы давно её сыновья не ушли в миры иные, как бы ни преобразилось место их гибели в далёком городе, для родимой матушки они всегда живые. И даже здесь, в далёком городе, она в любой момент отыщет только ей ведомые признаки существования своих детей: на дороге –следы их ног; в окружающей природе – работу по одушевлению земли своей короткой жизнью; в вещах и предметах, которыми они когда-то пользовались, тепло их рук.
А вот Мать-Родину русские люди знают, чем утешить. Тем, что сердца сынов-воинов, разорванные сталью на войне, не предавать забвению, а подвиги, совершенные ими, явить вершинами, откуда шире раскрываются видимые горизонты. Тем, что мир на земле, отстаиваемый из года в год, сделать святым и реальным. Тем, что Отчизну, согревающую нас своим теплом, ведущую уверенно и твердо по курсу вперёд, неустанно отстаивать и защищать….
Каждый день к «Ивану» в Трептов-парке, к воину-освободителю в берлинской мемориальной роще, приезжают люди со всего мира, чтобы поклониться подвигу русских солдат. Здесь ему воздавали воинские почести участники французского Сопротивления; склоняли седые головы перед вечной памятью ветераны войны; отдавали дань человеческому мужеству и стойкости британские ветераны войны, одетые в военные мундиры. В минутном молчании замирали тут шахтёры из города Битефельд, учитель со своим классом из Германии, итальянские студенты, российские писатели.…
Я неспешно иду по широкой аллее мимо двух пилонов в форме знамен, выложенных красным гранитом, мимо бронзовых скульптур, коленопреклоненных воинов России, без касок, с опущенными автоматами. По ступенькам, ведущим вниз, выхожу к центральной части мемориала. Вдоль средней оси пять обрамленных газонов. На каменных постаментах пять литых венков.
Задержался у братских могил – и передо мной как бы безмолвно разверзлась земля: оплетённая жилками родников, корневищами, но не живородящая; нашпигованная ржавым железом, кальцинированными костьми, но не помнящая ничего, схоронившая в себя на веки вечные все тайны. И только перед нами, людьми, живущими сиюминутно, чувствующими мир во всей его полноте и разнообразии, встаёт широко и реально прошлая жизнь, немереное поле человеческих страстей и желаний, забот, тревог и волнений. Оно в нас и, стало быть, ещё не потеряно, живо; и память старших поколений и понимание ими истины и подвиг солдат, который мы обязаны донести до своих детей, внуков.
Во мне вдруг родилось ощущение огромной важности Трептов-паркового кургана для всего человечества. Я с трепетным чувством поднялся по открытой лестнице к Ивану-освободителю с младенцем Европы на руках, создающей новый мир. Находясь рядом с воином-освободителем, атлантом, подпирающим облака под самое небо, невозможно охватить его ни мыслью, нивзором.
В зале мавзолея с купольным сводом взору моему открылось мозаичное панно великой печали российских людей, святочтущих память своих героев. На потолке сверкал хрустальный орден Победы, на постаменте из чёрного камня лежала Золотая книга с именами захороненных воинов. Отыскалась среди них имя и моего дяди.
… Вот и наведался туда, куда влекла меня таинственная родовая память. Словно побывал там, на вечной перекличке сердец наших предков, воочию увидел в незнакомых, никогда не виданных прежде краях дела и события давно минувших дней.
Москва – Лейпциг – Берлин