Лучший способ обогащения языка – это восстановление прежде накопленных, а потом утерянных богатств. (А.И. Солженицын).

Кубанский 3

Писатель март 2011

Ежемесячная литературно-просветительская газета Краснодарского краевого

Выходит с 23 мая 2008 года

 ОБНОВЛЕН 10 АПРЕЛЯ 2011
О Союзе Газета «Кубанский писатель»Биографии писателейСписок писателейПолемика

Хорошая новость

Издательство – авторам

Краснодарское региональное отделение Союза писателей России объявляет о начале работы культурно-просветительского издательства «Кубанский писатель» над сериями «Поэзия Юга России» и «Проза Юга России». КПИ «Кубанский писатель» оказывает содействие профессиональным писателям и начинающим авторам в издании их произведений.
Контакты: e-mail: id-kp@mail.ru

Телефон: 8-918-355-08-71

 

Панорама
«Весь мир этот – дивный поэта чертог»

В с. Верхняя Беранда Лазаревского района Сочи, где родился и прожил яркую жизнь талантливый поэт, член Союза писателей Армении Ашот Кочконян, стало доброй традицией ежегодно проводить день (а вернее, праздник), посвященный его памяти.

В свое время все произведения А.А. Кочконяна были переведены на русский язык известным кубанским поэтом Валерием Клебановым (на фото) и собраны в книгу «Амшен мой, прадедов земля», принесшую автору широкую известность и читательскую любовь.

19 февраля нынешнего года прошло очередное кочконяновское торжество, связанное с открытием мемориальной доски, установленной на школе 88, где «великий амшенский поэт» (как его нынче величают земляки) проработал 40 лет и многие годы был ее директором. Стихи Ашота Арутюновича исполнялись как на армянском языке, так и в русских переводах.

В этом культурном мероприятии приняли участие руководители районной и сельской администраций, работники городского и районного отделов образования и науки, литераторы и журналисты, самодеятельные концертные коллективы, звучала музыка свирели и кяманчи, которыми при жизни виртуозно владел поэт.

Праздник закончился актом дарения авторами своих книг.

Дмитрий Альбинин

 

Марьянские «Всеславины»

После набивших оскомину, занудных собраний, заседаний и «галочных» мероприятий советских времен казалось бы трудно кого либо удивить отчетом об этих самых мероприятиях. Но характеризуя встречу состоявшуюся в библиотеке станицы Марьянской, хочется применить именно слово «удивительная». На ней обсуждались, не наболевшие вопросы быта, а роль слова, написанного или сказанного, роль поэзии, литературного творчества в наше время. В станицу приехали гости из Темрюка – представители поэтического клуба «Орфей» Л. Нацевич, Н. Милова, А. Литвинов, В. Еленина, Н. Максименко, из Краснодарского литературного объединения «Верность» Л. Пахомова, служитель церкви отец Роман и его помощник, глава Марьянского поселения И. Исламова.

Вначале, на правах хозяев слово взяла Кулиш Елена Николаевна, работник библиотеки. Она сделала короткое объявление о грядущих праздниках – Дне Родного языка 21 февраля, и Дне Православной книги 1 марта, а также тепло приветствовала гостей.

Затем слово взял Отец Роман. По его просьбе была прослушана запись песни «Писатель и вор» Светланы К. Много было сказано о силе слова и об ответственности поэтов и писателей за все написанное ими. Отец Роман выразил готовность и впредь по возможности участвовать в таких встречах. Добрые, ясные, духовные наставления сменились чтением новых, рожденных уже в этом 2011 году стихотворений. Активное участие в чтении стихов приняли гости из Темрюка.

Слинкина Лариса и Елена Кулиш, исполнили песню: «Казачья походная» написанную на стихи Ларисы Слинкиной. Музыка к ней написана талантливым музыкальным руководителем хора Марьянского СДК Александром Гамалий.

Глава сельской администрации И. Исламова пообещала по мере сил содействовать клубному объединению «Всеславины», в частности выделять транспорт и топливо для поездок на культурные мероприятия в других районах края. Такое внимание со стороны властей конечно очень приятно.

Главное, что это не было показным праздником, это рабочая встреча клуба «Всеславины». Вот уже больше года эти литературно-поэтические собрания ведет Вячеслав Динека, член Союза писателей России, добрый и мудрый наставник начинающих. Большим подарком и эстетическим наслаждением для присутствующих стали стихотворения прочтенные им.

Не верьте, если услышите: «В наши дни думают только о материальном. Каждый сам по себе. «Неправда это! Глядя на людей, собравшихся в библиотеке сельской библиотеки станицы Марьянской, на их увлеченность, неподдельный интерес к красоте и силе Русского Слова, искренне веришь в правду И. Тургенева: «…нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»

Людмила Руденко

 

Зачарованный край мой кубанский, я тебе свою юность дарю

Под таким названием в Краснодаре прошли третьи Вараввинские чтения, организованные департаментом культуры Краснодарского края и краевой юношеской библиотекой им. И. Вараввы. О творчестве поэта рассказали ребятам доцент кафедры литературы КГУКИ, кандидат исторических наук М. Солодкая, писатель В. Цапко, библиотекарь отдела абонемента краевой юношеской библиотеки им. И. Вараввы А. Кудрина. О жизненных ориентирах, истинных и фальшивых, прозвучало в выступлении председателя краевой писательской организации С. Макаровой.

А стихи поэта прочли финалисты краевого конкурса читателей библиотек, который проходил по трем номинациям. В итоге жюри определило победителей. В номинации «Едут, едут закубанцы, наши казаки!» диплом и памятный подарок получила Наталья Суслина, в номинации «Нам на службе пошел восемнадцатый год» – Ольга Голева, в номинации «Я свет любви не распылю» – Анна Туманова. Поощрительный приз, сборник песен на стихи поэта, присужден Агаповой Анастасии, исполнившей и свои собственные стихи.

 

И белый «Парус» вдохновенья!
Мы переживаем сложные времена. Да и когда они в России были простыми? Мы не живем, а выживаем.

Что нужно человеку, чтобы выжить? Простые вещи. Те, что не обманут. Небо. Хлеб. Близкие люди. И еще особые слова для души, ну хотя бы иногда, пусть не каждый день, но чтобы они существовали, и мы знали, что они есть, очищающие, лечащие, возрождающие… И люди, которые эти слова могут вам сказать. Они разные, эти люди. Молодые и старые, грустные и насмешливые, талантливые и не очень, но все они особой породы – они творцы Слов.

Презентация литературно-художественного альманаха «Парус» прошла в Анапе. Издание знакомит нас с поэтами и писателями, живущими в городе-курорте Анапа. Альманах вышел сдвоенным, за 2009-2010 годы, в одной книге (еще один штрих сложных времен). Четвертый номер альманаха открывают рассказы Валентины Бойченко из цикла «Страна нашего детства», посвященные Анапе, ее жителям и событиям, происходившим там много лет назад. Очень хорошие рассказы, добрые и честные.

В поэзии представлены участники литературно-художественного объединения «Парус» А. Егоров, С. Зубарев, М. Казаковцева, Т. Лебедева и многие другие. Это стихи лириков и философов, разнообразные по содержанию, настроению, ритмическому строю.

Одной из задач этого сборника было открытие новых имен, им посвящен раздел «Год молодежи». Также интересны статьи к 100-летию музея Анапы, написанные И. Мельниковой и Л. Баклыковым. Пятый номер альманаха (а ведь маленький, но юбилей, можно поздравить!) посвящается 65годовщине Победы в Великой Отечественной войне. Всех авторов, представивших свои произведения, коснулась война. Их воспоминания – свидетельства очевидцев, особо ценных для нас, и для наших потомков.

Надеемся, что и в дальнейшем творчество объединения «Парус» будет заметным явлением в литературной жизни Кубани!

А. Голубев

 

 

 

 

 

 

 

Скачать номер:
№12, 2010 PDF (1,67 Мб)

 

 

 

Читайте в новом номере:

 

НА ЗЛОБУ ДНЯ

Итак, о русском

 Воспрянула ли книжная «Россика»? (Продолжение, начало в №2)

Что радует, все больше и больше появляется книг глубинного осмысливания России, диалектики ее истории, ее природы, ее простора-пространства, ее культуры, ее демографии,  быта, государственности, места русского народа, его этноса в ее истории, в мировой истории, о стержнях, на которых держалась Россия; о Великом и могучем русском языке, о национальном характере русских и, конечно, Вере, о Православии, сохраняющем русских, о других традиционных религиях, не взрывающих Россию, о попытках переделать русских, отучить от коллективизма, соборности, от памяти.

В обществе вновь возникла тяга к познанию России. Философия, история, филология, экономика, геополитика, культурология пытаются дать ответ о предназначении России. Представление о России, осмысление ее рассыпано в различных предметах, направлениях науки, знаниях. У меня дома и на даче не менее 1 000 книг своеобразной «Россики». Возьмем те из них, где это знание вспыхивает, где обозначаются очень важные грани России. Например, в замечательных книгах доктора филологических наук профессора из Санкт-Петербурга Владимира Викторовича Колесова «Философия русского слова» и особенно в последнем его фундаментальном исследовании о русской ментальности в категориях русского языка («Русская ментальность в языке и тексте», СПб, 2007).

Подлинным накопителем исторических и философских знаний о России стали сочинения сопредседателя Союза писателей России, доктора исторических наук, профессора С.В. Перевезенцева. Он один из тех, кто осветил русскую философскую мысль XII – XVIII веков, которую догматическая марксистская мысль или не замечала, или отрицала, ибо она выражалась в религиозных категориях. Его последние книги «Тайны русской веры», «Смысл русской истории» и «Русский выбор. Очерки национального самосознания» («Русский мир», 2007), в которых он и подытоживает свои размышления: «Сегодня, по большому счету, русский выбор обозначен: быть или не быть русским». Наши оппоненты (враги) хотят нас отвратить именно от этого спасительного выбора. Другой историк, член нашего Союза писателей, профессор Александр Вдовин тоже посвятил свои работы осмыслению пути русского народа. В его книге «Русские в XX веке. Факты, события, люди» делается очень важный вывод: «осмысление пути русского народа через драматический XX век приводит к убеждению, что коренная причина разрушения Российской империи в 1917 году и Советского Союза в 1991 году заключается в отчуждении между государством и русским народом, в равнодушии наиболее многочисленного народа к судьбе «империи», утрачивающей способность к выражению и защите его национальных интересов и ценностей». Когда же власть в нашем государстве прислушается к этому?

Он же осаживает некоторых наших ретивых патриотов, которые чуть ли не требуют запретить слово «российский», и пишет, что еще в «Лексиконе треязычном» в 1704 году писалось «русский – зри российский». Да и современные словари русского языка гласят: «Россиянин – то же, что русский». И поэтому, считает автор: наименование Российская Федерация равнозначно понятию Россия, Великая Русь, Русское государство. Но это бы и следовало отразить в государственных актах. Вспоминаю тут постоянные выступления нашей пламенной поэтессы из Коми Надежды Мирошниченко, которая требует, чтобы в Конституции РФ было записано: «Россия (Российская Федерация)».

А. Вдовин считает, что «русская идея» может и должна стать интернациональной для всех народов России или, как он пишет, «российских народов». Хотя один мордовский писатель мне убежденно сказал: «Валерий Николаевич, Россия состоит из народов русских. Вот мордва, во всяком случае, народ русский».

Другой пласт «русскости» – ее народная культура. Известный писатель Анатолий Рогов представил ее смысл и значение в народной культуре («Мир русской души или история русской народной культуры». М.: «Книжный клуб»). Анатолий Петрович резко говорит: «Не знает большинство нынешних россиян свой народ, постыдно, позорно не знает». И он заканчивает книгу ответственным, по существу неопровержимым выводом: «Тем же, кто сейчас властвует в России и любит твердить о ее величии, надо понять, что великих государств не бывает без великих идей и великой культуры».

А вот еще две книги писателей, публицистов, ученых. Один из них политолог, экономист, профессор Михаил Иванович Кодин в книге «Россия в сумерках трансформации» довольно жестко говорит о новых российских реалиях, размышляет о политических, идейно-нравственных переменах в российском обществе, о поисках новой национальной идеи (духовность, народовластие, державность). С болью об отечестве пишет Александр Казинцев в книгах «Россия над бездной» и «В поисках России». Он опирается на широкий диапазон сравнений, на опыт многих стран, где побывал (Палестина, Ирак, Китай, славянские страны, Англия). Казинцев никогда не теряет исторического оптимизма, даже тогда, когда Россия и терпит поражения. Он пишет: «Сейчас среди патриотов распространилось странное воззрение: мы такие, какие есть, можно даже презирать нас за это, но переделать русского человека невозможно… разумеется по чужим чертежам и меркам (как того желали демократы-западники). Но возродить русскую предприимчивость, русскую силу, любовь к родине возможно и необходимо, иначе нас будут презирать и вытирать ноги о Россию».

Очень важную просветительскую миссию осуществил еще один доктор исторических наук, сопредседатель Союза писателей России Игорь Янин, который составил книгу «Из русской мысли о России». Это подлинное звездное небо светящихся размышлений, пророчеств, мерцающих откровений. Тут Аксаков и Гоголь, Пушкин и Данилевский, Достоевский и Ильин, Толстой и Хомяков, Флоренский и Победоносцев.

Действительно, общество мало знает о России: об этом говорил еще А. Пушкин («Мы ленивы и нелюбопытны»), вторил ему Хомяков («Мы Россию не знаем»), об этом сокрушался Гоголь («Велико незнание России посреди России»). Янин собирает кристаллы такого знания, и недаром Валентин Распутин в своем расширенном эпиграфе написал: «Кажется, книги, подобной этой, где был бы представлен свод рассуждений русских о России, у нас еще не было. Свод, конечно, регламентированный, чтобы вместить главное из главного и не растечься мыслию по древу. Но древо, взращенное русской мыслью, получилось живым и могучим. Под ним, широко раскинувшим крону, так полезно будет подумать о себе, о том, кто мы были спервоначалу и кто мы по сегодня и что может ждать нас впереди».

Смотрю на полки своей «Россики» и вижу: сколь многовекторны и разнообразны подходы к России, ее прошлому и будущему. Вот авторы В. Медведев, В. Хомяков и В. Белокур выпустили ряд остро публицистических книг о России. Одна из них «Национальная идея или чего ожидает Бог от России» (Изд-во «Единство нации», 2008) резко ставит вопрос о национальной идее и предназначении России в разделах извечных для России вопросов: Что происходит? Кто виноват? Что делать? Как делать? Целая серия книг о значимости для нашей страны Русской культуры. Так над книгой «Жизненные силы русской культуры: пути возрождения в России начале XXI века» (Смагистр-пресс, 2003) работал целый коллектив авторов. Критикуя научный анализ состояния мира конца XX века, авторы делают довольно уничтожающий вывод о том, чему поклонялось общество весь век: «Наука к исходу XX века, несмотря на важные достижения, оказалась неспособной к решению стратегических задач развития общества и человека, эволюции их жизненных сил. И не потому, что ей не хватает аргументов, способности решать актуальные проблемы. Наука настолько хорошо приспособилась к сложившемуся порядку жизни, типу господствующей социальной культуры, уравняв истину с получением пользы, что вывести из этого состояния можно, лишь разрушив классический характер общественного развития, классическую социологию, традиционно сложившийся социальный интеллект».

Авторы прослеживают в России всплеск духовно-культурных синтетических исканий и утверждают, что русская культура является одним из принципов жизнестойкости русского и других народов России.

Книги и авторы все разные – они призывают к полемике. И важно, что они есть. Вот бывший диссидент М. Назаров – «Тайна России», рядом доктор наук В. Большаков – «По закону исторического возмездия», известный генерал Н. Леонов – «Крестный путь России» и книга Б. Балуева «Споры о судьбах России» и т.д. О каждой из них можно помногу рассуждать, полемизировать. Важно, что они есть – работает общественная мысль России.

Думаю, что мы еще поговорим о впечатлениях по поводу сегодняшней литературы, но вот в связи с прямой «русской темой» не могу не сказать о блестящих трудах нашего писателя-мыслителя Бориса Тарасова. Его книги «Паскаль», «Чаадаев», «Куда движется история» и др. всегда поражали глубиной мировоззренческого анализа творчества авторов, времени, в котором они жили. Вот одна из последних его книг «Историософия Ф.И. Тютчева в современном контексте» (Наука, 2006). Эта книга о неких, не всегда видимых глубинах русской мысли, о размышлениях поэта, соотнесенных с размышлениями представителей русской классической литературы и философии, современных мыслителей Запада. В общем, это опять книга о России и ее путях развития. Эта книга о пророчествах поэта, о его призывах предотвратить распад, усиление материальных аппетитов, эгоистических инстинктов и интеллектуальную пустоту. Поэтому он призывал создать «мощное, умное, уверенное в своих силах направление – вот кричащее требование страны и лозунг всего нашего современного положения». А это и есть та «русская партия», которой пугают, дабы позволить антирусской партии проникать во все сферы общества, припугивая власть, а самой в это время становиться властью.

Не могу не вспомнить еще две знаковые книги последних лет – одну из них, книгу А. Панарина «Искушение глобализмом» (2002 г.), я брал с собой в командировку в Вену, когда в мае 2006 года участвовал в довольно необычной для западного мира научно-богословской конференции с символическим, взывающим к справедливости названием: «Верните душу Европе!», на которую собрались ученые, священники, общественные деятели Европы и России. После знаменитого X Всемирного Русского Народного Собора, провозгласившего «права человека, которыми пытаются измерить каждое государство, должны учитывать исторические, веровательные, бытовые особенности каждой страны, а главное, не отрывать, под видом свободы, дорогу греху». Многие в Европе встрепенулись, ведь там христианство не только изгоняется из общественной и государственной жизни, но оно все больше ограничивается в правах, христианские истоки Европы юридически не фиксируются уже почти ни в одном законе, конституциях стран ЕЭС. X Собор взбодрил христиан Европы, они внимательно слушали на конференции соборян из России. У меня был доклад о том, как классическая русская литература в советское время защищала и утверждала мораль, христианскую нравственность. Это было действительно так, ибо в 30-е годы, вопреки идеологическим догмам 20-х, часть руководства страны приняла решение издавать миллионными тиражами Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Толстого, Чехова и других классиков, правда, подчеркивая их антибуржуазную суть (что в немалой степени было верно). Какое счастье, что наш народ, овладевший грамотой в период истинной «культурной революции», не получил масскультуру американских комиксов, шлягеров и киллерских триллеров, какие ему пытаются всучить сегодняшние ТВ и СМИ.

Это в своем приветствии писателям, пишущим на историческую тему, подчеркнул и Святейший Патриарх Алексий II, отдавая должное русской классической литературе – литературе, находящейся на нравственных, христианских координатах.

Вот такое мнение и у А. Панарина, и он предостерегал, что «было бы самым опасным – потерять не территорию (ее для русского человека можно будет возвратить в будущем), а потерять свой культурный код, свой культурный слой, свой русский дух, которые под воздействием СМИ могут и не возродиться».

Ну и, конечно, книга Натальи Нарочницкой «Россия и русские в мировой истории» (Международный отношения, 2003). Для продолжающихся споров между патриотами и западниками, между почвенниками и либералами, между тружениками и ростовщиками эта книга дает немало возможностей увидеть смысл и цели национального бытия. И главное в этом споре – Дух, ибо, «громадная территория, внушительная экономика, военная мощь и даже ядерное оружие, как показало недавнее унижение России, мало стоят сами по себе, ибо материя без духа не способна творить историю» (с. 532).

Но вот еще одна, я бы сказал стратегическая, книга у меня на столе «Россия в пространстве и времени». Ее авторы, член-корреспондент РАН Б.Н. Кузык, доктор экономических наук А.И. Агеев, кандидаты технических, военных, экономических наук О. Доброгеев, Б. Куроедов, Б. Мясоедов. Это выявление и осмысление фундаментальных характеристик нашей исторической динамики.

Авторы, анализируя нашу историю, рассматривают ее как своеобразный музей стратегий с большими запасниками, закрытыми, как правило, для публичного просмотра. Здесь все проанализировано на сотнях примеров, таблиц, карт, сравнительных характеристик. Пред нами ключевые действующие лица, истории, народные массы, внешние силы воздействия, войны, союзы, территориальные изменения. Я восхищен проделанной работой и думаю, что она не только для Академии Генерального штаба и российской элиты – она для лучших, самых высоких, обеспокоенных нашим будущим, умов России!

Да, если в 90-е годы XX столетия были по-своему пионерские авторские труды о России, русском народе, то в начале XXI века стали появляться обобщенные, антологические, стратегические работы. Одну из них «Россия в пространстве и времени» я уже назвал, много разговоров ведется вокруг нее. Сочинение же «Русская доктрина» («Сергианский проект») является, по-моему, прорывным произведением молодых ученых. Я впервые принял участие в его обсуждение на Корфу, когда в 2005 году во время Ушаковских чтений ее проект был представлен на обсуждение широкой группе социологов, политиков, философов и историков. Эти группы вдохновленных энтузиастов под покровительством фонда «Русский предприниматель» (президент Олег Костин) при участии молодых ученых Андрея Кобякова, Виталия Аверьянова, Романа Багдасарова, Александра Рудакова и др.

Известно, что есть время разбрасывать камни, и есть время их собирать. Как известно, собираются они для того, чтобы строить, созидать новое сооружение. То же в каком-то смысле происходит и с доктринами.

Наше общество славно потрудилось в 80-90-х годах, чтобы разрушить существовавшие доктрины. Сначала разбросали камни марксисткой доктрины вроде бы за непригодностью, воздвигали либеральное доктринерское сооружение, сверкавшее всеми привлекательными красками. Не прошло и 15 лет, как практикой жизни оно разрушилось, полетели во все стороны каменья либерального высокоумия.

Пришло время искать созидательную, объединяющую, вдохновляющую идею, обозначать ее контуры и определять вектор всеобщего развития страны.

Русская доктрина выросла не на пустом месте. Я постоянно пытался участвовать, присутствовать при всех созидательных мыслительных процессах, создающих схему и планы, стратегию жизни и движения державы, народа.

Действительно, удалось быть в начале 90-х годов на Всерусском конгрессе Аксючица, Бабурина, Астафьева, на Русском Соборе генерала Стерлигова, на «Державе» вице-президента Руцкого, Собраниях Русских общин Дмитрия Рогозина. Наряду с болевым ощущением, потребности осмысления положения России немало там было и мифического, фантасмагорического, сказочного.

Фактическую работу по воссозданию целостной программы русского народа, нашей державы с 1993 года ведет и Всемирный Русский Народный Собор. Действительно, провозгласив принципиальную цель, он стал собирательной и воссоздательной трибуной для русского народа. Вот темы Соборов и Соборных встреч:

– Пути духовного обновления русского народа и его движения к национальному возрождению.

– Русские соотечественники за рубежом.

– Роль России и русских на пороге XXI века.

– Вопросы физического и духовного возрождения нации.

– Вера и знание не антагонисты.

– Создание русской национальной школы.

– Защита русского языка – ядерная безопасность России.

– Проблемы богатства и бедности.

– Вера и труд.

– Права человека и неприятие греховности.

Действительно, как отмечено в «Доктрине», возрастает роль мировоззрения. И с самого начала деятельности ВРНС поставил как главный фактор – духовное возрождение нации.

Резко вырастает роль мировоззрения, способности придумывать и воплощать новое, продолжая лучшие традиции старого.

Та цивилизация, которая разовьет этот высший творческий ярус социально-общественной жизни, и будет доминировать.

Общество, народ, люди наши отвергают хаос, беспредел, вседозволенность. Мы исстрадались от этого, поэтому естественный вывод в Доктрине – успех будет сопутствовать тем, чья политика отличается наибольшей твердостью, жесткостью, упорством и последовательностью, а для нас – это государственность, которая включает в доктрину понятия: русский национальный характер . Я приветствую введение этой категории в решающий фактор созидания, и знаю, какой стон поднимается, как всегда, вокруг того, что обозначается как русское начало.

А вот еще навскидку некоторые книги статьи, которые я прочитал в последний месяц. Вот человек верховных слоев власти, действительный государственный советник РФ I класса Модест Колеров выступил со своим докладом: «Либо Россия существует так, как она существует, в качестве империи или квазиимперии – либо ее не существует вообще. Другой России нет» (информационное агентство Regnum ). Ну и, наверное, самый нашумевший проект последнего времени «Манифест просвещенного консерватизма Никиты Михалкова. Известный профессионал в русском движении А. Севастьянов только что выпустил книгу «Уклоны, загибы и задвиги в русском движении».

Надо вспомнить заметные книги профессора В. Соловья «Кровь и почва русской истории» (М., 2008), «Сб. «К ненашим» (составитель С. Семанов и А. Лотарева), книгу, открывшую дискуссию с либеральной стороны Н. Митрохина (книга «Русская партия»), выдвинувшего то ли от либерального страха, то ли как предостерегающую версию «О русской партии», которая якобы существовала и, не дай Бог, снова появится.

(продолжение следует)

Валерий ГАНИЧЕВ,
председатель правления Союза писателей России,
доктор исторических наук, профессор

 

 

21 марта – Международный день поэзии

21 марта – Всемирный день поэзии, учрежденный на 30-йсессии Генеральной ассамблеи ЮНЕСКО, состоявшейся в Париже в 1999 году. Призван содействовать развитию поэзии, возвращению к устной традиции поэтических чтений, преподаванию поэзии, восстановлению диалога между поэзией и другими видами искусства.

В этом году празднование Международного дня поэзии впервые прошло в Кубанском государственном технологическом университете. Литературная гостиная «Светлана», недавно открывшаяся в уютном камерном зале вуза, по весеннему тепло принимала кубанских поэтов Нелли Василинину, Любовь Мирошникову, Татьяну Соколову и Светлану Макарову, председателя регионального отделения Союза писателей России. Здесь в располагающей к доверительному разговору обстановке студенты политехнического университета впервые общались с теми, кого до сих пор знали только по книгам.

После выступления приглашенных поэтов ребята ответно почитали свои любимые стихи Кронида Обойщикова, Светланы Медведевой, Николая Зиновьева.

Несколько ранее в Литературной гостиной вуза прошла презентация умной, наполненной любовью и патриотизмом, книги «Отблеск славных побед зажигает сердца молодых!» Авторами книги являются школьники, студенты.

Книга вышла в свет при поддержке администрации Краснодарского края и Краснодарской краевой общественной организации «Герои Отечества». Среди 105 конкурсантов – 17 ребят стали лауреатами, двое из них – студенты политеха Анастасия Даценко и Платон Красин.

В сборник вошли портреты людей, прославивших Кубань на весь мир: народный артист России Виктор Захарченко, олимпийский чемпион Александр Москаленко, чемпион мира по боксу Дмитрий Пирог. Уникальная книга «Отблеск славных побед зажигает сердца молодых!» может стать настольной для каждого кубанца, ибо она является одной из главных в деле воспитания молодого поколения.

Среди приглашенных гостей присутствовали председатель городского филиала Краснодарской общественной организации «Герои Отечества» В. Резников, заместитель председателя организации кавалер ордена Ленина Н. Семенцова, председатель ревизионной комиссии организации Герой Социалистического Труда В. Озеров и помощник председателя краевого совета ветеранов Н. Трущова.

Мероприятие организовали и провели председатель совета ветеранов КубГТУ профессор И. Буряк и организатор Литературной гостиной политеха КубГТУ М. Гукасова.

Марина Голубева, член Союза журналистов России/

 

 

ПАНОРАМА

В библиотеке имени Н.А. Некрасова прошла презентация книги стихов «Сквозь темноту» Вячеслава Александровича Динеки. Представленный сборник стал результатом десятилетней творческой работы кубанского поэта и, несомненно, заметным явлением в литературном процессе Кубани. В читальном зале библиотеки собрались коллеги по перу, читатели и самодеятельные авторы, члены литературных объединений края, с которыми многие годы сотрудничал поэт. Искренние поздравления с творческой удачей звучали в адрес Вячеслава Александровича, и каждый выступающий цитировал полюбившиеся строки.

 

 


ЮБИЛЕЙ

Что человек делает, таков он и есть

С этой емкой фразы Гегеля можно, пожалуй, начать повествование о пути в литературе нашего земляка-кубанца Владимира Полева, читателю (и не только российскому!) больше известного под псевдонимом Кирпильцова.

Наверное, при обсуждении такой яркой личности – профессионального контрразведчика и одновременно интересного прозаика – у каждого возникает свой образ пути полковника Владлена Родионова (любимого героя и своеобразного альтер-эго писателя). Поэтому наш разговор лишь о том, что знаем и ощущаем лично. О «своем Кирпильцове».

Кстати, о знаковом для произведений В. Кирпильцова слове «путь» – ведь недаром так или иначе, в различных вариациях и подтекстах, оно звучит даже в заглавиях произведений. Начиная от первенцев «Перекрестки, или Когда святые маршируют» и «Пришелец, или Святое шествие» до лишь только готовящегося к изданию исторического романа «Мытари и всадники».

Ведь произведения его – литература не только интригующе-детективная, но и нравоучительная. Он пишет их, да будет позволена такое сравнение, как Екатерина писала свои «пиэсы» – для просвещения народа.

Кирпильцов в этом плане – несомненный культурный стратег. Когда после пресловутой «перестройки» возник общий поп-рассол – активный, агрессивный инизкопробный, он, как одаренный и думающий человек, поставил себе задачу это дикое варево окультурить. Осознавая, что последний час высокой литературы во многом уже пробил, он предложил в 2003 году читателю востребованную детективную матрицу «Перекрестков». Понимал Владимир Кирпильцов и то, что время майора Пронина и»Места встречи изменить нельзя» также кончилось. Поэтому плацдармом для своих, как он их назвал, «органолептических опусов» выбрал эффектный антураж «криминальных времен «великих паханатов». Пересказывать содержание произведения в литературной критике считается делом расточительно-неуместным. Поэтому дадим слово аннотации самим автором: «Не жалованному новой властью полковнику опального КГБ Владлену Родионову и его молодому подчиненному – неуемному хохлу-станичнику капитану Семирко становится «за державу обидно». На их родном юге под вывеской демократии зарождается новый криминальный строй «великих паханатов». Паханы уже открыто призывают «дать под дых ослабевшей России» и оторвать причерноморские территории под полное свое управление...» Тут закономерно в авторском посвящении к другой книге упоминание иных высоких имен ФСБ– от Е.Д. Шедрика до Л.В. Михайлюка.

До Кирпильцова детективы многостаночники отечественного литэрзаца, понятно, кропали тоннами. Он же привнес в этот исковерканный ими жанр интеллектуализм. Детективная матрица + реальный дух эпохи + интеллектуализм + правильный выбор героев типа Владлена Родионова или Дмитрия Семирко – вот четыре пункта, которые обеспечили ему попадание в игольное ушко успеха у читателя. Нет, пожалуй, конечно же, еще и то, что каждая строчка его произведений пропитана духом родных автору палестин (недаром и литературный псевдоним взял от имени тихой кубанской речки – Кирпильцов). Такой писатель мог появиться только на земле Кубани, вобравшей в себя множество культур и традиций.

В 2005 году уже полюбившиеся читателю «органолептические опусы» «Перекрестков» получили свое продолжение во второй части авторской дилогии – «Пришельце, или Святом шествии». Здесь уже известные ранее герои Владимира Кирпильцова вновь вовлечены в самую гущу событий постперестроечного времени многострадальной России. Это, с одной стороны, торговцы оружием, наркотиками, международные террористы, вымогатели типа Бостанкула, претендента на олигархический олимп Семагина и экстремиста Абу Али. И, естественно, с другой стороны, те, кто им противостоит. Причем пути их пересекаются не только на благословенных землях юга России, но на этот раз и в туманном Лондоне, и в пещерах Каппадокии.

В предисловии к этой книге известный литературовед, профессор Тверского госуниверситета В. Юдин пишет: «Внутренне в «Пришельце» перекрестков не менее, чем в первой книге. Они подспудны: скрещение масштабных событий – и тончайшего проникновения в сокровенное, личное; гордость за Отечество, его защитников – и боль их бед; торжество жизни в таких проявлениях, каких не знали бумажные страницы...».

Все правильно и неправильно одновременно. Так как не может послужить ответом на наветы типа однажды услышанного: «... он фантазер, но до области художественного творчества, где не придумывают, а создают, ему не добраться: другая природа дарования». Другой же коллега по писательскому цеху, напротив, сказал, что, читая «Пришельца», он слышит стук сердца его автора. Здесь другой, более важный для понимания творчества В. Кирпильцова, камертон. Недаром как-то в одном из немногочисленных своих интервью тогдашний начальник УФСБ по Краснодарскому краю В. Молчанов поделился незакодированным: «О людях нашей профессии непосвященные знают очень мало... Моего заместителя Владимира Полева я считаю лучшим умом управления. В своих произведениях он показал наших сотрудников такими, какие они и есть в жизни. Многие из нас узнают себя в его героях».

Пожалуй, о Владимире Кирпильцове можно сказать так: «Результат таланта, не уместившегося в профессии» – да и как ему, таланту, уместиться? На то он и дар, а потому – свободный, «неформатный». Коллизии сюжетов Кирпильцова естественны и отточены, сюжет динамичен, а ирония и/или сарказм – некие условные «маячки»: пресловутый свет в конце туннеля (штамп, не требующий, однако, излишнего комментария), благодаря которому читатель таки не захлебывается в море обыденности, которую, по большому счету, и описывает прозаик – разумеется, перерабатывая и переплавляя «жысть» в очень ладный, крепко сшитый, текст.

Прежде всего симптоматично в этом плане самое известное на сегодняшний день творение писателя – исторический роман «Реликвия, или Свет давно угасшей звезды», изданный в 2005 году на Кубани и дважды переизданный в Москве, а также превращенный творческой группой в первую вышедшую на юге России аудиокнигу. Роман предваряет эпиграф: «Его Величеству Оперу Российской разведки и контрразведки, вот уж 70 лет творящему святое таинство обеспечения безопасности Отечества в родном Краснодарском крае».

 Но содержание выходит далеко за границы ожидаемого с таким эпиграфом детективного сюжета. Теперь это роман-панорама, в котором, можно сказать, пересекаются три Времени, три Судьбы и одна Реликвия... Интересна, кстати, уже сама предыстория, которую поведал Владимир Кирпильцов: «Работа над «Реликвией» начиналась как в плохом романе: смеркалось, в дверь постучали. Я, тогда еще молодой капитан КГБ, открыл и увидел 80-летнего старика, пришедшего ко мне по совету знакомого. Оказалось, он служил в Гатчинском полку голубых кирасир и разоблачил французского шпиона, охотившегося за реликвией сармат, проходившей в документах как «живое золото»... Когда я поднял документы о расследовании этого дела, папка с ними была пуста». И еще: « Книга зрела и прорастала во мне почти тридцать лет, а была написана за три года».

 Идейный смысл «Реликвии» – очень точно попавший в наше наэлектризованное космополитизмом время. Древней легенде трогательной любви между великим вождем сарматских воинов Ясом Сермионом и женщиной Агиларой, являющейся хранительницей их мистического оберега-реликвии, обладающего необычным воздействием на возможности человека, более двух тысяч лет. Тайна сармат (автор считает их в определенной мере прародом современных кубанцев) становится особенно притягательной в период переворотов и революций прошлого века для представителей ведущих контрразведок. Эти жестокие времена, разворачивающиеся в Екатеринодаре, становятся испытанием военной чести и патриотизма для поручика лейб-гвардии Ее Императорского Величества князя Пыхнова-Ордынова в противостоянии к интригам красавицы-агента из контрразведки Кутепова мадам Тоцкой. Определение «стиль – это человек», как видно, распространяется и на «проекты» – то есть на жанровые и стилевые повороты сюжета. Они тоже имеют свой стиль, и человек в нем легко угадывается. Ведь хороший детективщик разрабатывает не столько сюжет, сколько устройство ума и способ мышления героев. Понятно, что эти вещи в прямом родстве с умом и мышлением самого автора. Водоворот судьбоносных событий для героев «Реликвии», втянутых на переломе истории Российской Империи в тайные игры масонских сообществ, французской, английской контрразведки в Константинополе не может оставить читателя равнодушным. И наконец охота за загадкой чудодейственной реликвии сармат неожиданным образом проявляется и в наше неромантическое время стандартов общества изощренного потребления с участием добрых уже наших знакомых, перекочевавших сюда из предыдущих произведений автора – дерзких и по-оперски ироничных сыскарей из ФСБ Гринго, Дядюшки Дэна, Рейнджера и Семирко...

Наверное, кто-то из оппонентов этого исторического романа Кирпильцова скажет о слишком вольном трактовании истории. Ответим на это словами самого автора «Реликвии»: «... художник имеет право на версию и право ее отстаивать. Уже потому, что автор располагал свидетельскими показаниями о руководителе французской контрразведки в Константинополе полковнике Реню (в книге это капитан Жоссэ). Это был очень реалистичный и прагматичный человек. Но именно он засылал на Кубань агента «Кадета» для поиска сарматской реликвии, обладающей каким-то сильным воздействием на человека. Отсюда ответ автора о соотношении правды и вымысла в тех мистических, на первый взгляд, тайнах, которые есть в романе: все факты, которые приведены в книге, имели место быть в реальной жизни, только под другими именами и в иных географических условиях».

Если коротко обрисовать кредо, которое всеми средствами отстаивал и отстаивает своими произведениями Владимир Кирпильцов, мы неминуемо обратимся к патриотическому образу. Россия ему важнее всего на свете, а почему – это уж надо читать его книги. Вот и новый, пока еще неизданный, роман «Мытари и всадники» тому подтверждение. О чем он? Рассказывать сюжет еще неизданного произведения – не очень хорошая примета. Скажем лишь одно: помимо того, что это увлекательное повествование хитросплетенных сюжетных линий, это еще и донорская проза. Стоит только пролистать содержание подзаголовков «Дабы знать тайные козни турецких партий...»; «Христианский Бог «Тха», и пророк Магомед, и языческие Мезитху и Зейгут... Все смешалось в этом черкесском мире»; «Тайное преуспеяние иноземцев... весьма опасно для становления наших укреплений на южных берегах причерноморской Черкесии», чтобы понять – перед нами филигранно выстроенная система идеологии толерантности меж соседских народов. Выстроенная и художественно обрамленная писателем задолго до призывов президента Медведева после известных событий на Манежной площади.

…Мастерство художника многогранно – в применении к Кирпильцову привычная истина свежа. Каждая грань достойна отдельной оценки, явной и сущей. Особо значим неповторимый язык – выход от души к миру, изнутри вовне и обратно, как прозрел тот же Гегель и его последователи.

Кирпильцов – и бесстрашный языкотворец-Мастер, и прилежный восприемник, ученик Мастеров, в лишь ему присущей органике. Творческое начало – прежде всего, то языковое расширение, которое так пристально выявлял в русском сознании середины ХХ в. Солженицын. Мы слышим, воспринимаем, принимаем ряд слов, введенных впервые в оборот, придуманных Кирпильцовым: от «первоинстинкта» до «паханата». Они приживаются, ибо необходимы растущему познанию мира в языке, созвучны живой системе. Вспоминается гениальная мысль А.Островского: язык хорош, потому что это творение.

Наш земляк, как часть творческой вселенной, ответил на высокую потребность – выразить новые смыслы, оттенки, ощущенья. Конечно, созданием отдельных слов это не исчерпано. О речевом искусстве Кирпильцова заговорили сразу после «Перекрестков», десять лет назад. И с тех пор растут три волны его писательского речетворчества: диалектная, личностная, пейзажная, слитые в глубинной цельности.

Ярко и всерьез играет слово, кстати, в новой книге «Мытари и всадники» (прежних не касаемся во избежание возможного повторения: ведь о языке художника рассуждают, спорят почти весь нынешний миллениум…). В этой игре – точность устного слова, сладость родного говора:

- Кавалер! Как есть кавалер! – воскликнул восхищенно видавший виды вояка. – Вам бы щас до Парижу, господин поручик? Как в четырнадцатом годе, когда я там бывал. Ух, манерным мамзелям там… сердешно пострадать бы пришлось бы! Ох, как сердешно! Ух, побережись, Париж!...

Здесь – не просто колорит кубанских мест и давнего времени, а такие формы имен, глаголов, которые хранят самую раннюю пору языка, его истоки. И раскрывают их графоны – особые знаки, как буква «ш» в слове сердешный, необходимый письменный способ точно передать живое бытие речи. (Что еще за графон- может возмутиться сам Кирпильцов; не любит наш земляк сухие термины, вроде когнитивности и гипертекста. Но до Журдена, не знавшего о том, что говорит прозой, не опускается. А не любит – от излишней скромности…). И тем более поучительны консультации прозаика с «профессионалами говоров». Он и сам уже мог бы читать лекции о диалектной речи, но чутко прислушивается к авторитетным специалистам, например кандидату наук и диалектоносителю Людмиле Костиной. Потому, возможно, так ощутима в его текстах неизъяснимая прелесть кубанской речи. Более полувека назад она, освоенная художественной прозой А. Первенцева, А.Знаменского, П.Вишневского, поразила многих, например, рафинированного москвича Юрия Трифонова, – а сегодня живет в таких мирах, как у нашего современника.

Созвучно этой внешней точности личностное, внутреннее начало. Кирпильцову подвластны тайны языкового бытия, которыми мерят глубину классического и нынешнего художественного познания. Вот свежее доказательство. К кому обращается разведчик Андрей Траубэ (поручик царской армии 1820-х годов, герой нового – 2011 г. – романа «Мытари и всадники») в следующем фрагменте:

- Нет, брат ты мой Андрей Иваныч, тут иное… И это, брат ты мой ситный, пренеприятно окружению его Императорского Величества! Вот что я тебе скажу, зеркальный ты мой!

К собеседнику-Другому? Тогда откуда эпитет «зеркальный»?…Здесь поручик адресуется вовсе не к какому-то совсем иному человеку, а к самому себе – как к другому:

Опальный и забытый всеми поручик Траубэ…задумался над полученным посланием. Это вообще в его духе – прежде задумываться, логически выудив между строк любопытные связки. То любопытство всегда шло впереди обид и эмоциональных придыханий.

Признание его правоты спустя два года после победных реляций, в которых его и не вспоминали, означало, что время бравурных маршей кончилось, уступив тем проблемам, о которых и не ведали, когда забрали закубанскую Черкесию у паши.

- Иначе зачем признавать правоту какого-то поручика? – рассуждал Траубэ – Лазутчиков из черкесов у генерала Вельяминова и так достаточно для внесения ясности в вопросы военные – с турками, и переговорные – с черкесами.

- Нет, брат ты мой Андрей Иваныч, тут иное… – фамильярное обращение к самому себе позабавило Траубэ, но и позволило посмотреть на все дело со стороны.

Здесь особое свойство личности – «раздвоение», амбивалентность, вполне системное обращение человека к самому себе. Кирпильцов – из тех, кто глубоко открывает соединение полярных ракурсов, а именно внутреннего и внешнего. Ключ к этой тайне – оборот: посмотреть на все дело со стороны. Причем нет другого способа враз и посмотреть со стороны, и увидеть изнутри, кроме как закрепить двойственность. Ее подтверждает продолжение контекста:

– А иное в том, что новые проблемы уж не доступны тем лазутчикамм, но стали доступны неприятелю, который оказался попроворнее, хоть и сидит в туретчине. И это, брат ты мой ситный, пренеприятно окружению его Императорского Величества!

Поручик прошелся по глинобитной комнатке к обломку зеркала с черными разводами, посмотрелся в него и, указывая назидательно пальцем своему отражению, сказал:

- Так вот, что я тебе скажу, зеркальный ты мой!

…Так вот зачем им в столицах понадобился, поручик Траубэ, вернее – …Эбуарт кичуроп! – поручик подписался также зеркально на пыльном куске своего стеклянного отражения.

Но нужно ли то поручику Траубэ – англицкие тайны выведывать? А? Эбуартушко, как полагаешь? Вижу по глазам – интер-р-рес-с-т-но!... Но станут ли верить паркетные чистоплюи в столице вольному на поступки лазутчику …Эбуартушко хоть и был из себя ничего, и завиток над эполетом так бодренько кичуропом торчал, но… Траубэ решил не ехать.

Контекст – увертюра двойственности. В ней гармонируют «стандартное» обращение к себе, и обыгрывание этого диалога, и развертывание «оборотной» сущности у двоесущей личности. И такой поручик прямо не может не обернуться еще и кичуропом…

Амбивалентность у автора – один из законов человеческой натуры, а именно закон одновременности разнохарактерных (часто противоположных) влечений, мотивов, отношений. У Кирпильцова она помогает понять суть бытия, где сплетены безопасность и страх, вера и безверие, надежда и отчаяние...Тем более важна она для современной ментальности, где всякое явление может раскрываться двусторонне, двузначаще. Так становятся доступны трагизм и сложность внутренних противоречий, открытие добра в зле, зла в добре.

Сопряжена с этим картина мира, пространство бытия. В пейзаже соединяются обжитой любимый край, неотторжимый от своих, родных людей, запечатленный в их душах, – и бесконечная открытость, манящая новыми картинами: В парадоксальном единстве – естественная увлекательность:

Ветви деревьев и кустарников то смыкались чащей, скользя по потным крупам и сбивая с них пену яростной скачки, то вдруг расступались. И тогда у молодого поручика захватывало дух от бесшумного, плывущего скольжения лошадей по мягким узорчатым коврам папоротников, устилающих землю под кронами огромных раскидистых деревьев.

Боже! Как захотелось Траубэ прошелестеть иноходью по этому великолепию рядом с прекрасной наездницей княжной Анной!

Автор словно усыпляет бдительность читателя, рисуя великолепный пейзаж. И контраст с этой красотой усилит драматическое восприятие последующей трагедии... Тем более что средства контраста у Кирпильцова оригинальны и сильны: ветви то смыкались, то расступались, а далее обрыв назван границей мира и войны, и перевал выпрыгивает неожиданно: ...конец подъему близок. Его чуяли и лошади, надрывая жилы в последнем броске. И все ж перевал выпрыгнул на них неожиданно, раскрыв ветвями бескрайнее небо над обрывом с кривыми обветренными ветвями и орлиными гнездами на самой круче.

Открытый по-новому древний Кавказ – знак особого мастерства. Он обещает новые открытия…

В заключение же нашего повествования о литературном пути Владимира Кирпильцова, встречающего в эти дни свой юбилейный день рождения, скажем честно, образ этого человека одной этой рецензией не воссоздашь. Вот может быть, документальным романом – было бы уместнее, соразмернее. А так пока только контуры углядишь, эмоции...

Г. СОЛОВЬЕВ, А. ФАКТОРОВИЧ

 

 

ВЛАДИМИР КИРПИЛЬЦОВ

Нам – догонять солнце…
(Отрывок из романа «Мытари и всадники»)

Присяжный лазутчик черкес Сельмен Пшазо уверенно и споро вел русского поручика Андрея Траубэ по предгорным лесам за перевал, к Черному морю. Не более двух суток отмеряно для их дерзкой вылазки за Кубань во владения турецкого паши, засевшего в крепости Анапа. След чужих всадников надолго не скроешь. Чуть задержался – и от погони и скорой расправы не уйти. Потому замысловатый путь по едва заметным оленьим и лисьим тропам оставлял в стороне узкие, протоптанные буйволами и повозками дороги к черкесским аулам. Сельмен не доверял даже кабаньим просекам.

Но страха не было… – Молодечество! Оно еще бродило бодрящим вином по жилам молодого поручика. К тому же–помноженные на опыт персидского похода и дружбу с Пшазо, выполнившего вместе с ним не одно деликатное поручение русского командования в Персии и Турции.

Многоопытному и бесстрастному Сельмену нравился этот русский, хотя этого старался не показывать. Нравился именно тем куражом молодого джигита, который когда-то светился и в его глазах.

Ветви деревьев и кустарников, то смыкались чащей, скользя по потным крупам, и сбивая с них пену яростной скачки, то вдруг расступались. И тогда у молодого поручика захватывало дух от бесшумного, плывущего скольжения лошадей по мягким узорчатым коврам папоротников, устилающих землю под кронами огромных раскидистых деревьев.

Боже! Как захотелось Траубэ прошелестеть иноходью по этому великолепию рядом с прекрасной наездницей княжной Анной! Увы! Но следовало признать – ему так и не удалось оставить эту колющую сердце боль там, за горизонтами двух лет персидского похода.

И где ж еще забыться от горечи личного, как не здесь, на границе мира и войны, за заботами об Отечестве и выживании? Ан, нет! – скребет кручина. И должно ли надеяться на молодечество и кураж рисковых «вуаяжей» за Кубань, чтоб залечить душевную рану? Этого он и сам не знал. Но все ж судьбе дерзил.

Пройти по враждебным территориям до самого моря, впервые увидеть своими глазами черкесское побережье с суши, а не с линкора адмирала Лазарева, да еще и вернуться живым назад – это ли ни праздник души и то самое судьбе дерзанье!

И все для того, чтобы найти подходящее место для конфиденциальной встречи генерала с черкесским князем… подальше от глаз турецкого паши. Надо же остановить волну разбоя и грабежей, прокатывающуюся по прикубанским аулам и поселениям казаков, то с одной стороны Кубани, то с другой. А тут еще эта разбойничья ватага из каких-то турецких, польских и бог знает еще каких контрабандистов, наемных черкесов и даже беглых русских, ворующих и торгующих живым товаром за море. Она внезапно появлялась и также быстро уходила на побережье моря с пленниками-ясырями. Там, за перевалом, без черкесских влиятельных пши и уорков их не достать. Надо договариваться, как вместе избавиться от нее и торговцев живым товаром.

Сам генерал не приветствовал жадного стремления Траубэ к контактам с черкесами за Кубанью, а его страсть к пониманию «адыгэхабзэ» – черкесского этикета, определяющего многое в их мире, полагал излишним баловством для офицера. И все ж душою благоволил отчаянным предприятиям поручика, весьма полезным для безопасности русских укреплений.

К тому же Траубэ очень быстро освоил несколько местных наречий, упрощая тем переговоры с обидчивыми черкесскими узденями – князьями и дворянами. А это было так важно здесь, в причерноморье, где черкесское «наездничество» на русские поселения, а проще – набеги, чередовались прошениями адыгских общин-хаблей о переселении с турецкой территории на русскую сторону, и даже совместными походами на абадзехов, частенько попирающих адаты – неписанные горские законы. Поди – разберись во всем том военному-то человеку. Нет, при Аустерлице, хоть и проиграли французу, но все ж было понятно для генерала.

Пена уже клочьями слетала с выносливой лошади Сельмена, но он настырно вел вверх, давая знаком понять – конец подъему близок. Его чуяли и лошади, надрывая жилы в последнем броске. И все ж перевал выпрыгнул на них неожиданно, раскрыв ветвями бескрайнее небо над обрывом с кривыми обветренными ветвями и орлиными гнездами на самой круче. Да и сами орлы тревожно парили уж не вверху, а ниже – в ущелье.

Поручик ожидал увидеть море и нечто подобное хорошо знакомым ему крымским черноморским красотам. Но…

– Пречистая Богородица! – вырвалось из груди Траубэ благодарным удивлением смущенного духа русского человека, открывшего для себя неповторимость и неизъяснимое очарование берегов восточного причерноморья. Тут все было по-другому.

Вниз уходили пирамиды гор. Нет и в помине скал и каньонов Ай-Петри и Бахчисарая, устремленных голыми пиками в небо. Вершины и даже самые крутые обвалы и желто-серые скалы, причудливо кудрявились, округлыми правильными формами черкесских шапок. И это все вместе благородными обрамлением усиливало синеву моря, поджариваясь слегка яркой желтизной скал, отраженной в ультрамарине.

Всадники остановились, на секунды забыв о времени. Над ними – лишь облака и солнце мощными мазками света ежеминутно творили новые и новые шедевры живописи. От калейдоскопа сменяющихся картин не возможно оторваться.

Даже ресницы невозмутимого Сельмена дрогнули гордостью за свой край, за восторг русского, прозвучавший именем самого святого для них материнства. Не экзотика, а привычные с детства горы собственно и были для него ощущением своего дома, ежедневной заботы о хлебе насущном в семье, которой его лишили один из местных князей и его дворяне-уорки.

Траубэ знал историю присяжного лазутчика. С благоволения паши между двумя родами разгорелась междуусобица, в которой погибли гордый и неуступчивый отец и старший брат семьи Пшазо. Уорки думали легко откупиться от кровной мести. С повеления князя старший в семье Сельмен должен был принять щедрую пеню за убитых. Но четыреста коров так и остались за оградой подворья семьи Пшазо. Сельмен ослушался воли князя и не стал прикасаться к соску матери убийц, как это было положено, дабы умириться с родом кровников.

И тогда… Канлы! – это страшное слово, означавшее резню до полного уничтожения рода, повисло между двумя семьями. В ночь после похорон отца в дом Пшазо ворвались унару. Те пришли издалека, из-за Псоу, и лиц свих не прятали. Просто никого не оставляли в свидетелях. Они несли либо смерть, либо участь раба унаута. То был особый род хищников, тайно прокрадывающихся в чужой аул, чтобы грабить и, вырезав, или забрав в плен даже младенцев, скрыться. Никто из соседей не рискнул прийти на помощь к Пшазо, непримиримому с князем. В живых чудом остался лишь Сельмен. Остался один на один с пониманием – кто именно нанял унару.

Его многодневное терепение в засадах у ружья на треноге, тщательно выстроенного на неминуемую смерть обидчиков и нацеленного на тропу его неуемных ожиданий мести, было вознаграждено. Все кому положено умереть от его пуль, умерли. Умер от горя и коварный князь, потерявший своих сыновей. Но это так и не остудило жара и боли потерь.

Да и сама его община Гуайе, строптивая уж тем, что жила только своими богами, вопреки паше и без князей – все редела и редела. Хабль умирал. Одиноким хиджретом, преследуемым уорками, он тоже не стал. Не захотел. Хотя слава о его удали, покаравшей убийц уже жила в народе. Да разве пашу и князей этим уязвишь?

Он ушел с бжедугами на русскую территорию. Здесь у черкесского сотника Ханука, служившего русской армии, и нашел свое место умелого и терпеливого лазутчика, виртуозно исполнявшего немыслимо дерзкие поручения. На том поприще и сошлись с поручиком Траубэ.

Сегодня был именно такой день, когда надо послужить праведному делу, дабы найти и наказать эту банду «черных башлыков», добычей которых стали и русские и черкесы. И главное – женщины, которых в селениях русских и так было крайне мало. Отмщение за их кражу уже гудело набатом в душах казаков предтечей страшной, кровавой и безумной мести ни в чем неповинным аулам. Надо было спешить.

И Пшазо торопил, показывая влево: – там Суджук-кале. – Затем, вправо, вслед за уходящим светилом. – Там паша и крепость Анапа. Нам – направо, догонять солнце.

- Нам направо, догонять само солнце! – повторил на русском Траубэ, дивясь простоте и поэтичности фразы черкеса. Тогда он еще не разучился удивляться, умел всласть восхищаться, и не знал, что время «испытывать удовлетворение от увиденного», и не более, уже не за горами.

Солнце они догнали уже на самом берегу моря. Глубокая, но неширокая расщелина уходила из-под нетерпеливых копыт лошадей далеко вниз. Ее противоположные стены круто уходили скалами от чистого, как слеза, прибоя еще дальше вглубь горы, под непроходимые, намытые потоками дождей буреломы.

Обследование окрестностей не оставило сомнений – лучше места для переговоров, подогретым взаимным недоверием и подозрением, не найти, чем через эту расщелину. Обе стороны при любом самом вероломном исходе оставались в относительной безопасности от неожиданного нападения. Слишком далеко и трудно обходить буреломы. Добраться незамеченным к переговорщикам на расстояние ружейного выстрела – практически не возможно…

Человек Сельмена из контрабандистов появился неожиданно из того самого бурелома. Перебросившись с Сельменом несколькими фразами на турецком, он вытащил из-за пазухи пакет, вопрошая взглядом к Траубэ. Поручик кивнул и передал ему мешочек с золотыми монетами.

Контрабандист – из тех, кто нередко перебрасывал Пшазо в Трапезунд и обратно вместе с другими черкесскими дворянами, оказался сообразительным малым, имеющим свой интерес в поддержании выгодных связей с князьями, по территории которых проходили невольничьи тропы, оказывая им ответные услуги по перевозке их при надобности в Турцию. Он охотно согласился на дополнительное вознаграждение, ответив на ряд важных для поручика вопросов. Сельмен переводил:

- И Абата знаю… По его территории главные невольничьи тропы проходят к побережью Черного моря. И Супако, и Сагат-Гирея-Калабат-оглы и Навруз-оглы-Девлет-Мурзу знаю. Как не знать, он заплатил за перевоз черкесской делегации, что, говорят к самому Падишаху ехали. А сам ждет их возвращения и до того строго – настрого запретил своим джигитам набеги за Кубань. Для того их выбрали на совете чилле-племен. Однако в самой депутации есть разные мнения по отношению к русским. Науруз, к примеру, так тот по наущению посланного из Анапы турецкого муллы объявил о скором пришествии пророка, именуемого Исмаил Гарис. И тот пророк должен отвоевать у русских все отнятые у оттоманской империи провинции. Тем объявлением весьма смутил других мирно настроенных делегатов. Так они потом весь неблизкий путь спорили о чем и как будут говорить с эфенди – секретарем Падишаха…

Теперь об этом знал и поручик.

Искупавшись в изумрудной чистоте моря, просвечивающей на большую глубину камнями, увитыми водорослями, похожими на мох, Траубэ чувствовал себя умиротворенным, недопустимо умиротворенным для столь дерзкой и опасной вылазки.

Настал час, когда он мог прочесть письмо Анны. Вернее не час, а всего минут двадцать, не более, чтобы потом сжечь. Оно было весьма содержательным – для Министерства иностранных дел. Но в конце – приписка лично для него:

«Андрей Иваныч! Вы помните Мухортого-Закревского, что заядлый игрок на деньги и за то из армии был разжалован? Так он здесь за границей имел успех. Однако все ж продулся и попал в зависимость, поставив на продажу себя, чтобы отыграться. Да не повезло. Ныне перепродан эфенди турку Хаджи-оглу-Мансуру торговцу невольниками, где-то под Анапой. Перед отправкой я дала ему Ваше имя и Вашего друга капитана. Мухортов-Закревский, а по прозвищу Игнашка хоть и беспутный прожига, но все ж русская душа, добрый и озорной человек. Помогите ему, коли сможете».

Траубэ запомнил письмо наизусть и, перед тем как дать волю язычкам пламени не удержался и поднес к носу, пытаясь уловить тот ее запах ладоней, волос… Тщетно.

Второе письмо ему не предназначалось, но было даже не запечатано. Она знала, Марк личных писем Дмитрию своему другу и ее опальному мужу, разжалованному в солдаты, читать не станет, но доставит, минуя запреты начальства.

Солнце уже вплотную приблизилось к горизонту, обещая неповторимые закатные краски. Бирюзово-серебряные переливы расплывались по поверхности моря, тогда как края перистых облаков, напротив – горели пожаром у горизонта и лишь розовым отражением на высоте ультрамаринового неба. От того свод казался бесконечно глубоким и манящим неземными таинствами. Светило стало огромным, обещая с медленной величественностью погрузится в воды.

И вновь Траубэ до щемящей сладкой тоски захотелось, чтобы рядом с ним все это увидела Анна.

Исподволь подглядывающий за молодым офицером Пшазо зорко уловил боль отсутствия рядом с ним очень близкого человека. И не просто – человека. Так болеют по любимой женщине. Вот что значит его – ПшазопрекраснаяЧерномория! Сельмен почувствовал гордость за места, где вырос. Как видно даже у богатых русских такого нет.

И вдруг Сельмену захотелось сказать что-то такое русскому, чтобы сняло его боль по ушедшей от него женщине. И он удивился этому новому и такому неуместному для них, таких разных, желанию…

Но, похоже, солнце передумало насчет величественности, и повело себя недопустимо вальяжно для такого классического пейзажа. То, вытягиваясь к линии неба и воды, то плющась на кромке горизонта, и растекаясь по ней яичницей, оно жарким искрящимся хихиканием мерцало на дорожке к берегу. И чем больше плющилось на горизонте, тем короче становилась дорожка, и ярче сияли в небе облака. Прежде чем совсем уйти, светило на прощанье вздулось дразнящим пузырем над водой и, два раза тявкнув голосом шакала с соседней горы и, бесшумно лопнуло, уходя под воду. И это уже было откровенным издевательством над лирическим настроением Траубэ, разбудив в нем добрую юную смешливость над всеми проблемами мира.

Неблагозвучное от того тявканья эхо почему-то отозвалось в голове поручика голосом знакомого сотника особой черноморской команды пластунов по фамилии Бардак:

- Ото и будэ дурковаты. Пора браты до хаты.

Да и Сельмену стало как-то стыдно за свое желание вмешиваться в чужую жизнь. Русские все ж еще чужие, и станут ли они взаимно добрыми соседями?...

 Они торопились достичь перевала, словно убегая все выше и выше от наступающей снизу на пятки темноты. До сих пор им везло. Их ни разу не заметили. Но что будет, когда взойдет луна, и горцы выставят на путях к Кубани свои секреты? Или, не дай Бог, нарваться на черкесский набег за Кубань. Неуж-то все зря?

 Впрочем, может и переговоры только иллюзия, и их миссия останется неудавшейся и бесплодной. Поручик старался об этом не думать, но на перевале, переведя дух, все же спросил:

- Сельмен, а Сельмен, как думаешь, пойдут местные князья на маслахат с генералом, как бжедуги? Кажется и народ здесь, в согласии с райской природой, и не столь к наездничеству и вражде предрасположен?

Пшазо помолчал и отрицательно покачал головой. Выражение лица, хорошо читаемое поручиком, изобразило то сложное, для чего не хватало его, в общем-то, не плохого русского языка. Да и не было такого языка, даже во всей разноплеменнойЧеркесии, чтобы понять всю глубину того, что здесь происходило. Все здесь на побережье было не так, как на равнине. И того ни русскому, ни турку не изъяснить.

Луна действительно была удивительно яркой, напрягая постоянным бдением при переходе каждой полянки. Уже расслабившись в роще, Траубэ уловил знакомый по персидскому походу знак Пшазо – тревога, здесь кто-то есть! Они остановились, держась за рукояти пистолетов и прислушиваясь.

Но никого. Даже ветка не шелохнулась. Пшазо, недовольный тем, что не может обнаружить противника, осторожно спешился. Оставив лошадей в тени кустов, они обошли тропку за камнями, и, поднявшись над ней, залегли. В этот момент совсем в другой стороне от камней на прогалину вышел, не скрываясь, сгорбленный старик-черкес. Нет, скорее – его тень. Потому что таких сухих как скелет старцев, резво ступающих по горным перепадкам, поручик никогда не видел.

Прежде чем скрыться в недосягаемости для них на обратном склоне за расщелинкой он улыбнулся им странной улыбкой духа или колдуна. Сельмен встал перед ним, не скрываясь, в почтительной позе.

- Кто это? – Спросил Траубэ.

- Это … Азэ.

- Странное имя. Я уже слышал его.

- То не имя. Его имени никто не помнит. Азэ по-вашему… знающийся с духами умерших. Хочет – его видят, не хочет – духом рядом пройдет, не услышишь… – Пшазо не находил слов.

- Колдун, что ли? – Спросил поручик и по лицу Сельмена понял – похоже, но не то.

 Дальше они поехали, к недоумению Траубэ, не скрываясь. Пшазо объяснился:

- Он захотел, чтобы его увидели. Беспокоится нечего. Кубань еще далеко. Там надо мерить каждый шаг на осторожный и острый глаз. Потом идти.

- Взвешивать, у нас так говорят. – Поручик для ясности показал руками, покачивая как чашами весов.

Сельмен остановился и повторил, чуть задумавшись:

- Хорошо сказано! Очень хорошо! – продолжая между тем озадаченно что-то взвешивать на ладонях-чашах.

Траубэ также остановился, терпеливо, но удивленно выжидая окончания ритуала.

Пшазо пояснил: – Правая рука говорит их не меньше десятка.

- Если ты про пальцы – можешь не сомневаться.

- Нет, я про джигитов. Они тихо, но скоро идут – он посмотрел на левую руку – … с той стороны. Прислушался – Они кого-то ищут.

Пшазо слез с лошади, продолжая задумчиво процедуру.

- Чего ж мы стоим? – как можно взвешаннее спросил Траубэ.

- Взвешиваем – стрелять, бежать, или прятаться.

- Раньше у тебя, Сельмен, это быстрее получалось.

- То раньше. А теперь я знаю, как правильно… взвешивать. – Хитрый черкес явно посмеивался над привычками русских военных делать все обстоятельно, не давая воли хорошему куражу лихого наездника, с его волчьей интуицией, сколь не логичной, столь и, зачастую, верной.

- Будем прятаться – важно сказал он – Вон там с подветренной стороны. Лошади учуют друг-друга, тогда придется еще и стрелять и бежать.

 Взвешивание оказалось выверенным. Как любил говорить поручик «ни на четверть фунта не соврал», когда всадники, накрытые черными башлыками, угрюмо и сосредоточено рыская, проехали мимо. Один из них что-то пробурчал, похожее на утвердительное… «женщина здесь не проходила».

- Похоже, они ищут не нас. – Неуверенно констатировал Траубэ.

- Похожже, похожже! – пробурчал Пшазо. А мы что – похожжена женщина! – Но вдруг сорвался голосом, замолчал и стал почтенно кланяться кромке леса, казалось, совершенно безлюдной.

Сколько ни всматривался поручик, но так и никого не увидел:

- Кому это ты почести отдаешь? А-а, понимаю – духам той поляны – теперь уже иронизировал Траубэ.

 – Зря думаешь, что твоя шутка прошла мимо ума черкеса. Лучше подумай – почему Азэ, не хочет, чтобы ты его видел в этот раз. Я видел – ты нет. Плохой знак.

Они поехали дальше. Траубэ на прощанье взглянул на лунную прогалину в камнях. Там, где только что никого не было, совсем близко сидел беззубый, но чем-то симпатичный старик и хитро улыбался ему. За его спиной стояла красавица. Впрочем, лица ее он не видел, но почему-то знал, что она очень молода и очень красива.

 – Ай да старик! – Не удержался поручик. – Такую девушку увел!

- А-а, увидел! Не старик, а настоящий джигит! Азэ! Черные башлыки – его ищут.

 

Торопится, торопится по ночному лесу с факелом согбенный худой черкес-колдун по имени Азэ. То припадет ухом к земле, злорадно улыбнувшись плутающему топоту копыт погони, то вновь спешит. Цель близка, так близка, что даже холодный рассудок старца, уж давно остудивший все испытанные в этой жизни страсти и желания, гонит и гонит вперед любой ценой.

Но близки факелы преследователей. Разве старику от джигитов уйти? Нет и нет! Остановись, погаси огонь факела!

- Ты, как никто другой, можешь укрощать пустое горение и подчинить безудержные стремления разуму. Тебе Азэ дано от Богов таинство быть сущим, но незримым, если то необходимо. – Так, или почти так говорил себе старик. И он погасил свой факел, чтобы промелькнуть неуловимым движением в небытие, оставив на полянке, лишь пустоту загадочного лунного света и тени засохших крючковатых хищных ветвей. От старика же не осталось и лунной тени на земле. Он просто сросся с ней.

В том месте, где только что был колдун, навстречу растерянным преследователям вылетела лишь большая ночная птица, ухая и хохоча вместе с лесным эхом.

Ушли черные башлыки в одну сторону, а совсем в другой части поляны, как из-под земли уже старик улыбкой озорует. И опять торопится, в исступлении молясь и призывая забытых богов Зейгута, Кодеса, Тлепса и Мезитху.

И он заработал свое вознаграждение! Вот она – священная роща раскинулась под луной старыми огромными, раскидисто-крючковатыми гигантами-деревьями!

Азэ дошел! И теперь мог дрожащими пальцами благоговейно потрогать кору и приникнуть к стволу священного дерева. Вот оно живительное тепло и трепет предков, их просящих ладоней, их мудрости, желаний, молитв, напитавших ствол стремлением ввысь и только ввысь, к высшему разуму! Они все здесь. Вон они раскинулись перед небом всем сомном радостей и горестей, так тесно переплетенных, то широким размахом веток, то тонким затейливым меняющимся узором листьев, то расхристанной душой больных, поросших мхом или вовсе засохших ветвей. И не было ничего в земной жизни, чего бы не повторили так выразительно эти ветви.

Старик поднял голову, узнавая в хитросплетении кроны всю свою долгую жизнь, всех дорогих и близких ему и давно ушедших людей. Как изящно изогнулась тонким станом Гюли, которую он взял в набеге. Да так и не продал. Не смог.

- Здравствуй Гюли, твоя праправнучка Нашхо вся в тебя. И такая же строптивая. Ее ресницы и брови еще сведут с ума достойного джигита. Я об этом позабучусь… Я все еще не могу забыть тебя, моя Гюли.

 И тебя мой уважаемый прадед – отец многих отцов, я приветствую с почтением перед твоим мечом и мудростью. Я рад, что твои старые ветви все еще дают побеги. В них все та же мощь твоих рук. Да, натруженные ладони твои корявы и разлаписты, но как заботливо они держали и держат в ладонях робкие побеги и листочки нашего рода!

И ты хиджретАнзаур, здравствуй, хоть и не раз мы сталкивались с тобой на узкой тропе. Я и сейчас не уступил бы тебе. Что качаешь злобно свой крючковатой рукой, вечно занесенной для удара мечом?! Ты же знаешь – меня не испугать. Ты искал поживы и убит мною в честном бою. Скоро… скоро встретимся… Держись Анзаур я твои ветви все равно обломаю! Мы еще с тобою поговорим, а сейчас надо спешить.

Не знал старый Азэ, что далеко за морями есть друиды – люди, также почитающие мудрость древа и природы. Он просто делал, как учили предки. Достал из-за пазухи деревяныйкрест и повесить его на сук со словами молитвы к богу Тха, «священной белолистке», и деве Мариам. Потом обошел несколько раз самое большое и раскидистое дерево, завязывая лоскутки на ветвях и зажигая факела по окружности.

И только теперь можно обратиться к самой вершине дерева и луне за ней с наболевшим на старом сердце:

- Священная белолистка и ты Тлепс – Бог огня! Прости за дерзость и покарай, но просвети мглу непонимания, нависшую над нашими родами!...

Никто не слышал о чем говорил старый Азу с Мезитху – Богом лесов, умеющему говорить с адыгами без слов, но мудрой тишиной священной рощи. А еще и с Кодесом – Богом воды! Разве не в его воле остудить жажду алчности разоряющих взаимных набегов?

А Зейгут – Бог всадников! Молитва к нему – это просветление для воина – что есть военная удача с недолговечной добычей, а что есть настоящая победа над духом врага на долгие годы и столетия оставляющая след в сердцах потомков. У одних – уверенность в одолении как данное в крови от предков, у других – сомнения и поиски в пути преодоления немилости богов.

 Великий Бог хлебопашества Созерис! – почему нивы адыгов и их прекрасные террасы садов с неведомыми для мира алычевыми россыпями все меньше и меньше питают надежды некогда зажиточных общин-хаблей?...

Он застыл, ожидая быть отмеченным ответом или почетной смертью за дерзостный язык от удара молнии, чтобы все из общины могли потом прикоснуться к его обугленному чернотой телу в благоговении, получая наставления Богов и их силу для души и тела. Успеть бы получить голос Богов просветлением ли, обугленной священной чернотой ли, но до того, пока на свет факелов не нагрянут черные башлыки. А может сообщить Богам о нежданных гостях? Так они Боги и сами знают. И все же он обязан:

- Великие Боги, не поспешить ли Вам с ответом? – робко встрял Азу в молчание Мезитху, рискуя только ради внучки… Хотя что станется со старого грешного колдуна. – Догорают зажженные мною жертвенные огни. По ним меня скоро найдут эти унару – черные башлыки. Но не смерти я боюсь.

Он поспешил извлечь из шкур красавец-клинок:

- Вот меч наших предков – зихов. Его место здесь. Молю, явите мне невидимое для нас грешных древо, где великие воины прошлого с почетом нашли упокоение. Там, где на ветвях их оружие и доспехи, ему и место. Ну что же вы?! Поторопитесь! Я прошу во имя наших внуков!

- Не кричи! Боги услышали тебя. Но и ты слушай сердцем. – Грозный голос сзади не смутил старика. Азэ даже обрадовался ему, закрывая блаженно глаза:

 – Я узнал тебя, Мафотль. Ты еще жив, с тех пор как много лет назад покинул свой дом, чтобы стать хранителем священной рощи.

- Я и сам не знаю – жив ли я еще. Открой глаза и смотри. Внимательно смотри. Разве ты не слышишь тихий перезвон серебра меж ветвями?

- Теперь, слышу, почтенныйМафотль, – Азэ открыл глаза – и вижу. Я понял, дерево выросло и доспехи древних воинов, их мечи теперь на высоте, там, где им и подобает быть. И тебя, Мафотль, стоящего среди ветвей вижу!

- Так подойди и передай мне меч.

Старик был счастлив, наблюдая, как Мафотль восходил по ветвям все выше, пока не повесил меч меж двумя ветками у изголовья высоко висящейгробовины.

Мафотль отдал положенные почести оружию и сказал:

- Проси. За твою верность тебе воздастся от Мезитху и Зейгут.

- Я стар, Мафотль. Мне ничего не нужно, кроме смерти достойной джигита. Но я и этого не могу. Чем я отвечу черным воинам, их молодости и силе? Прошу только – спрячь от недостойных глаз, как это священное дерево, мою внучку Нашхо. Сохрани ее в своем царстве теней. Ее украли силой и хотели продать за море.

Азэ подал знак рукой кому-то в лесу и хитро, с видом заговорщика сообщил: – А я ее у них выкрал.

Из тени навстречу вдруг зашумевшему ветру вышла стройная девушка.

Мафотль не смеялся, он хохотал, снимая с ветвей старый лук и стрелы:

- Ты ее выкрал! Ай да старик! Возьми вот это. Ты не старик, а настоящий джигит и умрешь достойно!

Азэ вздохнул:

- На что мне это доброе оружие. У меня не хватит сил натянуть тетеву.

- Ты и их получишь. А Нашхо?… Она еще успеет стать незримой тенью. А пока должна выполнить свой долг и дать начало новому роду на этой земле. Прощай.

Качанье ветвей на миг вырвало из тьмы красивое и мертвенно бледное лицо Нашхо. Траубэ был прав. Оно было красивым.

 

Азэ встречал летящих с факелами унару старинной боевой песнью. Она наполняла его кровь нетерпеливой жаждой схватки и неведомыми силами. Лук поддавался натяженью распрямившихся плеч, вкладывая в стрелу забытое торжество молодости. Сейчас! Сейчас!

Хищный вид старика-колдуна в круге догорающих факелов, осадил пыл и всадников и лошадей, захрапевших и замерших на незримой черте… Но не предводителя погони. Он презрительно смеялся над робостью своих джигитов:

- Чего стали? Сумасшедшего старика испугались? А ты, Азэ, брось эту рухлядь. Не смеши меня. Тебе не подсилу ни лук, ни меч. А на колдовские чары я не поддаюсь. Если хочешь жить, скажи – где меч зихов и верни Нашхо… И все будет хорошо…

Дерзкая молодость возвратилась упругим шагом мышц, натянувшим с наслаждением тетеву. Радость наполнила сердце Азэ. Он даже крякнул от удовлетворения, прежде чем пустить стрелу по траектории, упирающейся в лоб одного из унару, закрывшего предводителя.

Они даже не расчехлили ружей. Что им старик! Ну что ж – пусть смешливость черных башлыков застынет страхом неминуемой смерти от грядущей второй стрелы. Азэ так хотел потянуть наслаждение и увидеть весь ужас именно в глазах предводителя.

И Азэ увидел этот животный страх, недостойный джигита, когда первый из унару упал с лошади замертво, едва успев с удивлением заметить дрожащее от натуги оперение стрелы, вонзившейся над переносицей.

- Ха-ха! А ты не из наших! – успел сказать старик, перед тем как отпустить с тетевы вторую стрелу. – Наши страха не ведают. Ты…

Но паническая стрельба из пистолетов не позволила ему закончить дело.

- Старый осел, как же я забыл про пистолеты! – корил себя Азэ, падая с пулями в руке и плече.

 Не дотянула тетеву пробитая рука и стрела упала у ног лошади предводителя. Порыв ветра загасил факелы. Лишь на миг вспыхнул еще раз огонь, высветивший окровавленное, но торжествующее лицо Азэ:

- Нет! Ты не наш и не джигит! Ты боишься… А ха – ха!

Не сразу зажгли факел, подбегая к тому месту, где только что лежал, казалось бы, убитый старик. Да только не было его там. Лишь неожиданные порывы ветра разметали возгласы ужаса во мраке загашенных им факелов:

- Где этот шайтан?!

В ответ только сучья затрещали от разыгравшегося урагана. И уже огромные ветви ломались падая и грозя задавить всадников.

- Уходим! Уходим!

 

Видевшая все Нашхо пришла в себя утром среди завала упавших у корней огромного дерева веток.

Азэ умирал неподалеку, на чистой полянке. Он внимательно смотрел в небо. И обрадовался заплаканному личику Нашхо, вдруг возникшему в этой голубой чистоте:

- Не плачь, Нашхо, я счастлив… Это Мафотль!...

- По нашему – мужчина приносящий счастье…

- Да-да. Он дал мне глоток былой удали… Я умираю молодым и сильным… Я за тебя отомстил ! Уходи… унару где-то рядом. Не надо меня оплакивать…

У старика по молодецки загорелись глаза:

- Лучше бы на моих похоронах джигиты устроили скачки. И пусть бы под радостные возгласы и смех победил сильнейший… Так было у наших прадедов. И мне бы было весело, перед тем как уйти в землю. Но теперь это запрещено…

 Старик умер, оставив в застывших глазах азарт джигита.

Нашхо торопилась в далекий аул, чтобы успеть до темна похоронить деда. Так торопилась, что упала. А когда подняла голову – увидела над собой черные башлыки.

 

 

Книжный мир

ВИКТОР ЛОГИНОВ

Разноцветные страницы памяти,
или рядом с Пырьевым

На Казанском вокзале я взял такси.

- Пожалуйста, на «Мосфильм». Шофер покосился на меня и спросил:

- Что, сниматься? Я смутился.

- Да нет, сценарий везу.

Шофер, красноликий малый с выпченной грудью, неопределенно хмыкнул в ответ и включил зажигание. Я рассчитывал на продолжение разговора, но этот упитанный крепыш как в рот воды набрал. «Ну-ну», слышалось мне в его пренебрежительном молчании. Человек, везущий на «Мосфильм» сценарий художественного фильма, шофера абсолютно не интересовал. Мне стало как-то не по себе. И я впервые, кажется, подумал, что взялся не за свое дело.

А между тем я вез не законченный сценарий, а лишь первые сцены: каких-нибудь 25-30 страниц. Весь же сценарий, по моим расчетам, должен был составить страниц 150. В общем, вся работа была еще впереди.

Ехали мы долго. Впрочем, и расстояние было немалое – от Комсомольской площади до Мосфильмовской улицы – почти через всю Москву. И к концу пути, когда показался высокий забор киностудии, я совсем сник. К тому же возле проходной творилось что-то невообразимое: проходную штурмовали молоденькие девушки одна привлекательнее другой. Ничего подобного я еще не видывал.

Через минуту стало ясно, что пробиться сквозь толпу разъяренных красавиц я в ближайшие часы не смогу. А, между прочим, меня ждали ровно к двум, то есть через полчаса.

И вдруг подкатила и остановилась рядом «Волга» с шашечками на борту. Выскочивший из нее парень с тонкими усиками, в шуршащем болоньевом

- очень модном в то время – плащике до колен явно спешил. Я рванул за ним и буквально схватил за руку. Он чуть было не споткнулся.

- В чем дело?!

- Помогите... Я по вызову! Рассерженный парень посмотрел на

меня непонимающе, а потом, видимо, сообразил, в чем дело.

- К кому?

- К Пырьеву.

- К кому-у? – вроде не поверил он. Я повторил фамилию знаменитого режиссера и, чтобы подтвердить сказанное, протянул телеграмму, которая начиналась весьма интригующе: «Дорогой Виктор Николаевич...»

- К Ивану Александровичу? – в голосе парня мне послышалось что-то среднее между испугом и благоговением. – Вы его сценарист?

Я уклончиво ответил, что везу сценарий.

- Так что же вы?.. А-а-а! Это мы сейчас, – теперь он схватил меня за руку и поволок за собой. – Девы-ы! Тиха-а!

- взревел его зычный голос. – Слушай сюда быстро! Дорогу члену художественного совета! В сторону! Прекращу прием! Освободите дорогу!

Сквозь толпу обомлевших дев мы прошли, как нож сквозь масло. И яРазноцветные страницы памяти, или рядом с Пырьевым

опомниться не успел, как очутился возле одного из окошек пропускного бюро. Услужливый парень постучал в окошко пальцем.

- Пропуск... Как ваша фамилия? Ах, Логинов! – воскликнул он с таким видом, будто моя фамилия ему о чем-то говорила. – Пропуск для сценариста Логинова к Ивану Александровичу.

Оказалось, что пропуск был заготовлен заранее.

Мы прошли во двор, и я спросил, что это за «девы» толпившиеся у входа.

- А-а!.. – пренебрежительно махнул рукой мой спаситель. – Шалавы московские. Рвутся на массовку, нужно всего десятков пять, а их тут чуть не тысяча.

Он исчез за углом, а мне предстояло обогнуть громадное круглое здание и идти дальше: ровно через двадцать пять минут меня ждал сам Пырьев. Скоро я увидел высокие, распахнутые настежь ворота.

Странное зрелище предстало передо мной. Посередке громадного, размером с небольшую площадь помещения без потолка догорал костер, ярко алея раскаленными угольями. Вблизи него лежало нечто похожее на гигантскую сковороду. Это и была сковорода. В ней лежа уместился бы человек.

Впоследствии я узнал, что сковорода именно для этого и предназначалась. Но в тот раз я и подумать не мог, что на этой сковороде собирались поджарить человека. Так я впервые столкнулся с обыкновенными киношными чудесами.

Есть выражение – глаза разбежались... Мое состояние вполне соответствовало этому: взгляд лихорадочно перебегал от костра и сковороды к кучкам диких взлохмаченных людей в

звериных шкурах, от дикарей к странной машине, похожей на подъемный кран, на конце стрелы у нее была прикреплена люлька, в которой кособоко сидел человек с кинокамерой в руках и что-то кричал, обращаясь к другому человеку в длинном свитере, стоявшем внизу, причем он поминал черта и даже чью-то мать, нисколько не стесняясь дикого народа. А в углу справа стоял шахматный столик. Над ним склонились двое: один – в шкурах, другой в обыкновенной одежде цивилизованного человека. Первого я узнал сразу – это был актер Папанов. Недавно по телевидению крутили какой-то фильм с его участием. Второй, сухощавый на вид, горбоносый, мне был не знаком. Этот актер стал знаменит несколько позже. Фамилия его – Юрский.

На меня никто не обращал внимания, и я стал потихоньку продвигаться вперед. Изумление мало-помалу проходило. Я понял, что нахожусь в павильоне, где снимается новый фильм. К концу дня я узнал его сценарное название – «По ту сторону радуги», в кинотеатрах его крутили под названием «Человек ниоткуда».

Не знаю, сколько минут я пребывал в состоянии волшебного очарования. Очнулся, когда из мегафона прогремело: «Внимание! Кончай перерыв!» Трубную команду подали вовремя: на моих часах уже было без пяти два пополудни. Чтобы выйти из ворот, нужно было пересечь весь павильон. Я решил сэкономить время, предположив, что двери слева от входа ведут туда же, во второе творческое объединение, и юркнул в одну из них. Из полутемного помещения вела лестница вверх. Я взошел и очутился в длинном безлюдном коридоре. Здесь было много дверей. Ткнулся в одну, другую – они были заперты. Прошел до конца коридора и только там обнаружил открытую дверь. Но она привела меня в такой же длинный и безлюдный коридор. Я пробежал по его мягкой дорожке из конца в конец – все двери были на запоре. Время поджимало. Я был в отчаянии.

И снова помощь пришла совершенно неожиданно.

- Товарищ! – услыхал я за спиной взволнованный голос и, обернувшись, увидел пожилого респектабельного человека в шляпе, почти бегущего ко мне. – Не подскажете, как попасть в съемочный павильон? – спросил он.

- А вы не подскажете, как пройти во второе творческое, к Пырьеву? – с надеждой осведомился я.

- Конечно, подскажу.

Через минуту я поднялся на этаж выше и попал в мир обетованный. Б таком же длинном коридоре было шумно. Трое седовласых старцев, один с трубкой во рту, громко спорили возле одной из дверей. Куда-то спешили девушки с кипами бумаг. Женщина в белом нежном халате, явно официантка, что-то несла на подносе, покрытом белой салфеткой...

6.

Телеграмма, которой меня вызвали на «Мосфильм» была подписана тремя буквами: «БИЦ». Я подумал, что это аббревиатура какого-то московского учреждения. Оказалось, что Биц – фамилия. Телеграмму подписал Исаак Львович Биц, пырьевский администратор, будущий директор кинофильма «Наш общий друг». Он-то и встретил меня в комнате, указанной в телеграм-

ме. Сидел он с двумя телефонными трубками в руках. Причем одну трубку он ловко прижимал к плечу подбородком, прикрывая микрофон ладошкой. Во вторую чеканил с краткими перерывами, резко, отрывисто: «Иван не хочет. Иван не будет. Иван заставит». После третьей фразы трубка легла на рычаг. Строгое выражение лица сменилось оживленным, почти игривым. Ясно было, что на другом конце провода -женщина. Я запомнил лишь последние фразы: «С нетерпением ждем автора. А вот, кажется, он и прибыл!» И ко мне из-за стола, излучающий удовольствие, энергичный, легкий, как пташка, выпорхнул. Таким он и остался в моей памяти: любезным, но не до приторности, очень подвижным, но не суетливым. Энергия у него не расплескивалась через край, он мог быть и медлительным, вальяжным, а когда нужно было – весь кипел и даже, кажется, разбрызгивал искры.

7.

Кабинет Ивана Александровича Пырьева был рядом. Подведя меня к двери, Исаак Львович остановился, постоял секунду-другую, как бы накапливая решимость, глубоко вдохнул порцию воздуха и постучался. У меня дрогнуло сердце. Никогда не робел, входя в кабинеты к начальникам, даже дерзко входил, а тут, что греха таить, струхнул: испепелит меня Пырьев одним взглядом!..

Между тем, не дождавшись отзыва, Биц распахнул дверь и легонько подтолкнул меня в плечо.

- Иван Саныч, к нам гости!..

Сначала меня поразил размер кабинета. У первого секретаря крайкома кабинет был гораздо меньше. Лишь затем я увидел высокого стройного старика, который с улыбкой Бица на лице, шел ко мне по ковровой дорожке.

- А-а-а-а-а!.. – умиленно запел старик, разводя для объятий руки.

Это был он, Иван Александрович Пырьев, папа Пырьев, совсем не страшный, скорее – странный.

И все же он меня перепугал в тот раз.

Биц незаметно исчез. Пырьев усадил меня в кресло, но сам не сел. Расхаживая по кабинету, самозабвенно, другого слова не подыщу, стал объяснять мне, какую картину он хочет поставить по моей повести. По его мнению, это должна быть народная картина, понятная народу. В меру веселая и в меру грустная. Лирическая, подчеркнул он несколько раз. Яркая, цветная. Так он развивал свои взгляды, наверное, с полчаса. Но вдруг почти уперся лбом в стену кабинета, остановился и умолк, будто потерял мысль. Прошла минута. Пырьев стоял, повернувшись ко мне спиной, и молчал. Прошла еще минута. Пырьев все стоял молча. Замер, застыл. Секунды тянулись все медленнее и медленнее. Мне стало не по себе. Где я? Куда попал?! А Пырьев молчал и не шевелился. Меня стал охватывать ужас. Еще секунда – и я рванулся бы прочь, в коридор, к людям, к Бицу. Словно почувствовав это, Пырьев, наконец, ожил и снова зашагал по кабинету. Уф-ф!..

- Ну и как? – спросил Биц с пытливой смешинкой во взгляде.

Выслушав мой рассказ, рассмеялся и сказал:

- Знаменитые пырьевские штучки! Он вас испытывал. А вообще-то он великий актер. Играл. Еще и не то будет, имейте в виду! За полтора года нашего знакомства Пырьев проявлял себя по-разному. Всяких «штучек» было много. Но чаще других теперь вспоминается первая. Биц мне сказал тогда, что не все выдерживают испытание пырьевским молчанием. Якобы не выдержал Николай Крючков, вылетел от Пырьева как ошалелый. Я же выдержал. Разумеется, случайно. И это пошло на пользу: ничего подобного Пырьев больше не позволял. Впрочем, играл, конечно. Глядя на него, играли все и остальные: Биц, его помощники – администраторы, артисты. Все играли и подыгрывали. Это был театр. Какой это был театр! И в этом театре главным актером, гениальным актером был, конечно, Иван Александрович Пырьев.

Кстати в первый же день я понял, что на лице у Пырьева всегда играла своя улыбка. Это Исаак Львович Биц ходил иногда с улыбкой Пырьева на лице.

 

 

Я жизнь по-прежнему люблю!

(Из новой книги Владимира Архипова «Поговорим о любви»)

 

Жаркое лето 2010 года

Нет спасенья бедным и богатым,

Долгий зной подобен палачу.

Я давно не выражался матом –

Трехэтажным выстрелить хочу.

 

Но жара страшнее пистолета –

Все живое никнет на земле.

Люди – и разуты, и раздеты –

Как пельмени, варятся в котле.

 

Неужель грехи людского рода

Разрывают и земную твердь?

На страданья матушки-Природы

Не могу безропотно смотреть!

 

Полетели листья на дорогу,

На поля, на таинство могил.

Я бы тоже сгинул раньше срока,

Если б я вас, грешных, не любил!

 

На дальней станции амурской…

От Москвы до Большого Невера

Ходят волны дикого клевера.

 

От Москвы и до самого Тихого

Поезда, как будильники, тикают.

 

А в Большом, но дремотном Невере

Я грущу в привокзальном скверике.

 

Край амурский, сквозные дали

Много разных людей видали.

 

Кручи рек и леса поджарые

Помнят песнь казака Хабарова.

 

И Лазо помнят эти сопки.

Он сожжен в паровозной топке.

 

Будьте прокляты интервенты!

Вот он, в сквере, - на постаменте!

 

Только славный герой в обиде –

За репейником он не виден.

 

Здесь когда-то и я с друзьями

Пел про звонкие рельсы БАМа.

 

О как были отчаянно молоды

Наши души с распахнутым воротом!

 

Нет, за молодость нам не стыдно –

Мы построили БАМ и Тынду!

 

Нет, не зелено то, что молодо –

Дали уголь, руду и золото!

 

Сколько лет в горделивом Невере

Билось сердце русского Севера!

 

В шумной Тынде и славном Невере

Мы Отчизне, как матери, верили.

 

Но случилось: до самого Невера

Снова духом чужим повеяло.

 

Но случилось: герои-романтики

Стали лишними, словно фантики.

 

Здесь, где мы распевали о счастье,

Бомжеватые типы шастают.

 

Даже в облике типов странных

Тень забвения и дух бурьяна.

 

Прорастает моя эпоха

Всяким разным чертополохом.

 

Но стучат – и на том спасибо –

День и ночь поезда Транссиба.

 

Шепчут губы в забытом Невере:

«Я в Россию,

В Россию верую…»

 

 

Бегущие из мрака

(Встреча в Армавирской школе для слепых)

 

Осенний ветер колется.

Осенний холод крут.

На стадионе школьницы

Бегут за кругом круг.

 

Спортсменки молодые

Бегут неспешно в такт.

Они… Они слепые,

Для них дорожки – мрак.

 

Сказала мне девчушечка

Задорно и светло:

«Переднего бегущего

Я чувствую тепло!»

 

Их не собьешь с дорожечки!

Пусть мрачен день и крут,

Они, как по веревочке,

Тепло передают!

 

Живем мы в диком мире.

Рванем же сквозь толпу –

И к свету, и к теплу! - 

Хотя бы в Армавире…

 

 

Женщина в феврале

Одиноко на улочке.

А идет – на улыбочке.

 

Нет грустней на земле

Той улыбки таинственной.

Где-то ходит во мгле

Одинокий, единственный.

 

А толпа весела,

Что-то тренькает, празднует.

А земля-то мала,

Только улочки разные.

 

А на улочках – дрожь,

Толкотня, гололедица.

Может, он и хорош,

Только где же он встретится?

 

Жизнь – она коротка.

Тонкой свечкой качается.

Ни звонка, ни гудка.

И зима не кончается…

 

Предчувствие весны

По сердцу мужскому,

мосточкам и лестницам

стучат каблучком

молодые прелестницы.

Непросто народу

от нежной погоды.

А дикторы дружно

бубнят о разводах.

Какие разводы,

какие разъезды?

Мы снова с тобой –

как жених и невеста!

Дай руку,

моя дорогая отрада!

Как веет теплом

из вишневого сада!

А, может, цветочным вином

для влюбленных,

что бродит весной

в закипающих кронах?

Пусть ветер весенний

и веет, и греет,

кто любит и ждет –

никогда не стареет.

Все в жизни, родная,

реально, случайно –

на радость и боль,

на полет и беду.

Целуются втайне,

рождаются втайне…

Обнимем друг друга

у всех на виду!

 

 

Теплый взгляд

Короткая стоянка.

И станция мала.

Красавица-волжанка

К вагону подошла.

 

Не просто посмотрела,

А подарила взгляд.

И призывной, и смелый –

Излишне теплый взгляд!

 

Какой-то град-Семенов.

Старинные часы.

Цветок лесов зеленых

Невиданной красы!

 

Взгляд молнией дымится!

И бьет взаимный ток!..

Теперь годами длится

Тот сладостный ожог!

 

Летят года с откоса.

Плывет степная муть.

Стучат, стучат колеса:

Забудь! Забудь! Забудь!

 

 

Только в полете!

Жизнь смешна без юморных утех!

Жизнь грустна и без твоей печали!

Приукрасить женщину не грех,

Чтоб она по кухоньке летала!

 

Женщина всегда на высоте –

На подъемном кране, в общепите.

Женщина способна в красоте

Воспарить над краном и над бытом!

 

Хорошо за нею наблюдать

В этом экзотическом полете!

Высоко не надо отпускать,

А не то костей не соберете!

 

Сказка южная, витаминная…

Посещаю я их с опаскою –

Рынки южные, краснодарские.

 

Так и манит меня с корзиною

Сказка южная, витаминная!

 

Вишня красная, вишня спелая

Да и женщина загорелая!

 

А кубаночка – щечки с ямочкой –

Предлагает вкусить сладко яблочко.

 

Намекают глаза медовые –

Я, мол, парень, вдова бедовая.

 

Угощайся, мол, сударь сладенький,

Самой сладенькой виноградинкой.

 

Доставай поскорее денежку –

Никуда от меня не денешься!

 

Глубока на груди-то впадинка –

Эта впадинка – водопадинка…

 

Очарованный, одураченный,

Я тону – как пиратом схваченный…

 

Потому я люблю с опаскою

Рынки южные,  краснодарские!

По тонкому льду

Хрупок мой сон – как ледок на реке.

Горькие мысли – слезой в кулаке.

 

Люди душою скудеют, мельчают,

Словно сады без ухода, дичают.

 

Рвется, как нить, сострадание к близким –

Тоньше оно комариного писка.

 

Помню, как мама в военные годы

Нищим картошку несла с огорода.

 

Сами питались крапивою приторной –

Трое своих да и дети из Питера.

 

Грелись гурьбою под теплой овчиной.

Печка топилась, светила лучина.

 

Нынче на улицах морюшко света.

Люди в роскошные шубы одеты.

 

Нет,  не от стужи мне муторно, зябко.

Тут не помогут ни печка, ни шапка.

 

Как мне любилось легко и писалось!

Что же осталось? Ледок да усталость…

 

Ветер колышет рассветные ивы.

Господи, дай мне отваги и силы!

 

Утро не скрасит житейскую драму.

В комнате пол – как оконная рама.

 

Ломтики солнца, упавшие с неба,

Можно потрогать, как ломтики хлеба…

 

 

Плакала мама…

Плакала мама, присев на пенек.

Небо осеннее. Каркают птицы.

Комкает мама  промокший платок –

Папа от ран умирает в больнице.

 

Рубим дрова. Я сжимаю топор.

Я – мужичок из четвертого класса.

Мама встает. Проясняется взор.

Силушку крепит глоточками кваса.

 

Домик спасем от морозной беды!

Печку растопим! И книжку раскроем!

 

…Память мою обжигают следы

С черной-пречерной осенней водою!

 

 

Вдали от родины своей

Ковыль и грусть – на сотни верст.

Вдобавок знойный ветер свищет.

Как свечки горестных берез

Взросли на этом пепелище?!

 

Их сроки – подвигу сродни.

Березы бури гнут жестоко.

Мне кажется: идут они

К своим немеркнущим истокам.

 

Их дали родины зовут.

Их крестный путь годами длится.

Березы-путники идут,

Чтоб за Россию помолиться!

 

 

Откровение

Стонет раненый в палате –

Кожей слышу боль солдата.

Как мое сердечко сжалось! –

Это жалость, это жалость…

Я горжусь отцом отважным –

Бил врагов он в рукопашных.

Дома – как бы понарошку –

Привечал собак и кошек.

Говорил мне: «Помни, Вова,

Жалость – выше всех любовей!»

Это кто прокукарекал:

Жалость – слабость человека?!

Если всем добра желаешь –

Сам душою расцветаешь.

…Ходит зло, как волк, по кругу.

За отцом сказать могу:

«Я оставлю жалость другу,

А безжалостность – врагу!»

 

 

Моя судьба

Мрачен мир, пороков – бездна!

Кожей чую – небосвод

От стыда, как выстрел, треснет

И на землю упадет.

 

Но протянет ручки внучка –

Мол, пора обняться, дед!

Сразу мысль – а эти ручки

Держат весь небесный свет!

 

 

Веселее надо жить!

Веселее надо жить!

Встать пораньше, печь топить!

На груди помолодевшей

Крест нательный ощутить!

 

Веселее надо жить!

Сердце мыслью окрылить!

Бег-разминка – через лес!

Завтрак – каша «Геркулес»!

 

Веселее надо жить!

Улыбаться, не тужить!

С нашей внучкой-почемучкой

Надо  дедушке дружить!

 

Я, Владимир, - скорпион!

Олимпийский чемпион!

Пионер-пенсионер!

Я сегодня – всем пример!

 

…Но тревогою полны

Шутки любящей жены:

«Володей, Володей,

Ты не шибко молодей!..»

 

 

Куда спешим?

Куда спешим, река Ишим?

Давай с тобой поговорим!

 

Как моложава и легка

Твоя текучая рука!

 

Сто лет не виделись с тобой.

Ты – молодой, а я – седой!

 

Мой друг и брат, степной Ишим,

Ты мной по-прежнему любим!

 

Не зря твою водицу пил –

Ты дал мне дух и крепость крыл.

 

Я пел, ты помнишь, соловьем,

Как мы, романтики, живем.

 

Теперь романтиков седых

Бьет новый век – под дых, под дых!

 

И лишь теперь понять я мог,

Как мир безумен и жесток!

 

Предположить не мог на миг

Костры любви, костры из книг!

 

Я даже, друг мой, в бездне был,

Но дьявол крыл не опалил.

 

Мне тяжелей печали нет:

Душа людей – бронежилет!

 

В глазах бескрылых – боль души.

И глаз-то нет – одни гроши…

 

Забыли люди неспроста –

Спасет живущих красота!

 

Еще стоит, еще жива

Святая Русь, моя Москва.

 

Я слез на воротник не лью –

Я жизнь по-прежнему люблю!

 

Я жизнь-пучину не кляну,

Пишу стихи, люблю жену.

 

Как океанская волна,

Душа строптива и вольна.

 

Живу-дышу без перемен.

Да, я по-прежнему спортсмен.

 

Хочу я страждущим помочь,

Чтоб их не поглотила ночь.

 

Я – как глашатай – у ворот:

«Стихи и Бог спасут народ!»

 

Пока, мой друг, река Ишим!

Давай-ка к людям поспешим!

 

Храни Господь, тебя, река!

Твоя рука – моя рука…

 

 

Событие

АННА ВАРТАНЬЯН

Спасена

Обними меня, обними,

Словно птицу в ладонь возьми.

Отогрей от снегов тоски

Благодатью твоей руки.

Защити от ветров обид…

Слышишь сердце мое стучит?

Каждый миг я тебя ждала,

Наяву и во сне звала,

И прильнула к тебе сейчас,

Покоренная светом глаз –

Переменчивых, как волна…

Спасена тобой, спасена.

 

ЗИНАИДА КАТУРЖЕВСКАЯ

Кубань-река – и жизнь, и мудрость…

Среди древних курганов, предгорий, холмов,

Низкорослой травы и осенних туманов

Серебрится река меж крутых берегов

По просторам равнин до приморских

                                                         лиманов.

То, играя, камнями гремит среди скал,

А то ласково что-то прошепчет под вечер...

Как страницы судьбы ветер волны листал,

В набегавших строках мудрый смысл

                                                        быстротечен.

 

И станицы прильнули к святым берегам

От истока до самого устья,

Поклоняясь реки материнским снегам,

Расцвели со времен захолустья.

 

Никаким временам не подвластна река,

Молода, сколько б лет не промчалось. ...

А на гребне волны шелестели века,

Приоткрыв только самую малость.

 

Мелодия весны

Мелодией весны,

чуть слышно уловимой,

Летел хрустальный звон

над снежною долиной.

В морозном воздухе летел

 до перелеска –

На белой скатерти зимы цвела пролеска.

 

Прикосновенье лепестков

струны прелестней,

Звенели льдинки на ветр

наивной песней,

И восхищенные снега

сияли блеском...

На белой скатерти зимы цвела пролеска.

 

Помнит земля…

Есть в широком поле обелиск,

На семи ветрах родной земли.

Потемнел когда-то солнца диск –

Здесь сыны Отчизны полегли.

 

Приняла их матушка-земля,

И ковыль печально шелестел.

 С той поры просторные поля –

Вечная героям колыбель.

 

Тишина пришла в степную даль,

Где слезою падает роса,

И уже гудит не танков сталь,

А грохочет летняя гроза.

 

В день Победы алый горицвет

Землю приукрасил, и окрест –

Марш победный пробудил рассвет,

Словно здесь бойцам играл оркестр.

 

На закате праздничного дня

Головы к земле цветы склонили.

О солдатах помнила земля,

Травы росные их не забыли…

 

 На Главную

Hosted by uCoz