"В тот день, когда писатель утратит связь с действительностью, он перестает быть таковым" (Габриэль Гарсия Маркес)

Кубанский 1

Писатель январь 2012

Ежемесячная литературно-просветительская газета Краснодарского краевого

Выходит с 23 мая 2008 года

 ОБНОВЛЕН 5 ЯНВАРЯ 2011
О Союзе Газета «Кубанский писатель»Биографии писателейСписок писателейПолемика

В преддверие юбилея

В Краснодаре прошло ежегодное общее собрание писателей, членов Союза писателей России.

В гостиной литературного музея, известного как Дом Якова Кухаренко, собрались прозаики, поэты, литературные критики. Те, кто осмысливают и отображают происходящее, пишут историю своей страны и своего народа. В преддверии юбилейного года, а в 2012 Краснодарское региональное отделение Союза писателей России отмечает 65-летие, писатели говорили о новых книгах и публикациях, об издании и подписке на газету «Кубанский писатель», о проблемах финансирования, с которыми столкнулась организация в текущем году, о планах на предстоящий юбилейный год. Решено ходатайствовать в администрации города и края о присвоении почетных званий ряду кубанских литераторов, чье творчество отмечено на всероссийском и региональном уровне.

В связи с кончиной Кронида Александровича Обойщикова председателем ветеранской организации СП избрана Нелли Тимофеевна Василинина.

Творческий Союз пополнился новыми членами. Ими стали прозаики В. Серебряков, по мотивам его книги «Последнее задание» в Москве сейчас снимается художественный фильм, он автор публицистической книги «Абхазия помнит» и сборника очерков «О тех, кто принимает решения»; и П. Агафонов, автор повестей и рассказов «Крюков-сад», «Ожидание», много сделавший для увековечивания на Кубани памяти Ф. Крюкова.

 

Именем Бардадыма

Детской библиотеке №1 (по улице Благоева) решением городской Думы Краснодара присвоено имя Виталия Петровича Бардадыма, писателя, краеведа, общественного деятеля, почетного гражданина города Краснодара. На доме по адресу ул. Гагарина, 89, в котором жил и работал писатель, установлена мемориальная доска. Именем В. Бардадыма названа одна из улиц города Краснодара.

Виталий Петрович Бардадым – автор известных историко-краеведческих книг: «Радетели земли кубанской», «Этюды о Екатеринодаре», «Ратная доблесть кубанцев» и других. Все его книги посвящены Кубани… В одном из своих интервью он признался:

«Краснодар – Екатеринодар и краеведение – это, пожалуй, смысл всей моей жизни. Я – потомственный казак, коренной краснодарец. Род наш известный на Кубани еще с ХИХ века. По сути, мои книги не что иное, как признание в любви Краснодару, кубанскому краю. Они предназначены тем, кто любит наш город, родную Кубань и желает знать их подлинную историю». Виталий Петрович Бардадым также является автором поэтических сборников «Казачий курень» и «Сонеты».

Имя писателя библиотека получила в год своего 35-летия. Стараниями библиотекарей создан музейный уголок, посвященный жизни и творчеству писателя, где представлены книги Виталия Петровича Бардадыма, фотографии, дипломы и фрагменты рукописи книги «Под небом родным».

Поздравить библиотеку с юбилеем и присвоением имени писателя-краеведа 25 октября пришли и дети, и взрослые. Среди них представители городской администрации и городской Думы, директор МУК ЦБС города Краснодара Е. Мирошниченко, родственница В. Бардадыма Н. Шиян, писатели В. Лихоносов, С. Макарова, А. Федорченко, члены детского морского центра города Краснодара; учащиеся и учителя СОШ №46, №52, №70 и МОУ гимназии №69.

 

Хорошая новость

Издательство – авторам

Краснодарское региональное отделение Союза писателей России объявляет о начале работы культурно-просветительского издательства «Кубанский писатель» над сериями «Поэзия Юга России» и «Проза Юга России». КПИ «Кубанский писатель» оказывает содействие профессиональным писателям и начинающим авторам в издании их произведений.
Контакты: e-mail: id-kp@mail.ru

Телефон: 8-918-355-08-71

 

Новые стихи

Владимир КЛЕБАНОВ

* * *

Все небо – в золотом овсе.

Как много света в душу льется!

Я так стараюсь быть, как все,

но мало это удается…

 

Мои собратья! В этот час

подумал я в тиши вечерней:

а вдруг Господь нам отдал часть

и нимба своего, и терний?

 

* * *

Февраль хоть холоден, но краток,

и в этом есть отрадный плюс.

Я на его листе тетрадном

свой след оставить тороплюсь.

 

На фоне свежего мороза

авось я чем-то да блесну, –

пока подошвы грубой прозы

не затоптали белизну…

 

* * *

Мысль уже созрела, вроде,

но ты с нею не спеши.

Пусть она еще побродит

палестинами души,

 

пусть помучается вдоволь,

одинока и нища, –

в дебрях жизни бестолковой

сокровенное ища…

 

Полезные ссылки:

Краевая пушкинская библиотека

Союз писателей России

Союз российских писателей

ИД «Российский писатель»

Российское авторское общество

Каталог всероссийских премий и конкурсов

Писатели России в Википедии

Литинститут им. Горького

Институт журналистики и литературного творчества

Департамент культуры Кубани

Министерство культуры РФ

Книжное обозрение

 

 

 

 

 

 

 

Скачать номер:
№1 2012 PDF (1,64 Мб)

 

 

 

Читайте в новом номере:

 

СЛОВО РЕДАКТОРА

О Шукшинских героях, усах... и пришельцах

«Где нам взять кубанского Шукшина?» – спросили меня недавно, ставя, очевидно, под сомнение и творческую состоятельность нынешней пишущей братии, и, одновременно, сетуя на отсутствие социальной литературы. Многослойный вопрос этот порождал множество других вопросов. Прежде всего: «А зачем нам Шукшин – кубанский? То бишь, зачем нам гений с литером «второй»? Искусство ведь не любит повторений… Впрочем, каюсь, здесь не обошлось и без гордыньки: мы, мол, и сами с усами... с казацкими.

А главнее из всего вороха для меня вставал вопрос о шукшинских героях, из-за которых книги писателя и сделались столь любимыми. Произведения его выходили в шестидесятых-семидесятых годах, когда, как известно старшему поколению, сильны были в обществе романтические настроения, когда молодые люди уезжали из родных мест не только за деньгами, а «за туманом и за запахом тайги». Но даже в то мечтательное время критики определяли героев рассказов Шукшина фантазерами, «чудиками». Которые, как вы помните из произведений Василия Макаровича, были сердечно открыты и отзывчивы до самозабвения. Которые готовы были дарить часть своей души людям родным и даже незнакомым, задыхаясь от вполне привычного, «нормального» для всех остальных мещанства. Задыхаясь от корысти и пошлости. А как отчаянно они искали смысл своей собственной часто незатейливой, негероической жизни!

Так вот, подскажите мне, как подобным «чудикам» из времен массовой веры в светлое будущее можно выжить посреди наступившего тотального рынка? Ведь в сливной воронке коммерциализации духовных ценностей «чудики-романтики» должны исчезать как вид. А если и удалось кому-то чудом пережить эпоху либеральных реформ, то стали они неописуемыми литературой бомжами… Давно опустели-обезлюдили от «бесперспективности» родные для Шукшина алтайские деревни, так же, как и многие хутора и станицы Кубани…Да и не нужно нынче искать смысл жизни. Все, от мала до велика, знают, что он – в деньгах!

А ведь читая рассказы писателя, в свое время мы нисколько не сомневались в реальности его чудиков-фантазеров: конечно, есть такие! Есть и Пашка Колокольников, есть Расторгуев Иван, есть злой и ехидный, но бескорыстный патриот своего села Глеб Капустин. Сила любви, с которой описаны эти герои, так действовала на нас, что, оторвавшись от книжной страницы, мы внимательнее вглядывались в лица окружающих нас соседей и сослуживцев, и легче прощали их объяснимую суетой и замотанностью грубость, становились чуть-чуть совестливей, немножечко терпимей, добрее даже… И, не признаваясь порой самим себе, стремились в собственной душе обнаружить какую-никакую чудинку. Вот, мол, не просто хлеб жуем, но и на звезды смотрим, и микробов в микроскоп разглядываем, книжки с новыми стихами читаем, о благе всех людей думаем…

Только с сегодняшнего отстояния как не вздохнуть, что остались те Пашки и Иваны в прошлом уже веке... С мировой арены исчезла суперцивилизация, включавшая в себя СССР и мировую систему социализма, страны, освободившиеся от колониальной зависимости. Эта цивилизация, не смотря на изначальную декларацию революционного атеизма, все же была основана на традиционалистском мировоззрении, гуманистических ценностях, приоритетах интеллектуального развития личности, ее встроенности в коллективистские общественные структуры. Смысловым кодом этой цивилизации являлась справедливость. Научно-техническое и экономическое развитие государств той цивилизации было ориентировано на достижение общественно значимых успехов. Индивидуальным благам и комфортности уделялось второстепенное внимание. Человек в таком обществе принадлежал коллективу, жил в коллективе, его благополучие зависело от общего благополучия коллектива, общества и государства.

Крушение социалистической системы сделало абсолютно доминирующей в мире цивилизацию-антипод. Идейная основа системы-победительницы (как, увы, и нам теперь хорошо известно) – накопление денег, оборот денег, расширение пространства денег, усиление их влияния на все сферы жизни, в том числе личностной. Да, «деловой прагматизм» способствует техническому прогрессу, направленному на повышение комфорта, развитие индустрии развлечений. Но при этом все больше отступает на задний план высокая культура, фундаментальная наука. И отсюда же все быстрее и быстрее духовно и нравственно деградирует человечество, вырождаются народы и нации, становясь глобалистским «обществом потребления».

Трудно представить, чтобы царь-батюшка принимал у себя не Карамзина и Пушкина, но авторов лубочных книжиц и бульварных романов, как в наши времена власти приглашают на прием создателей пляжного чтива. И обсуждают с ними, в том числе, проблемы языка и популяризации чтения. Чтения чего?! Кроссвордов, изложенных газетным сленгом? Да владеют ли эти «издательские проекты» «нежным», как сказал Валентин Распутин, художественным литературным русским языком? Способны ли «писатели»-самозванцы духоподъемными строками препятствовать превращению литературы в товар? Могут ли передавать хотя бы главные эмоции без ненормативной лексики?

Народ деградирует в общество потребления. И мы все видим, все понимаем, но не можем этому противостоять. Не имеем сил, не имеем смелости, не имеем в себя веры. Так и нужен ли нам таким «кубанский Шукшин», который вернет, самим-то уже отмирающим любителям чтения, тех самых «чудиков»? Ведь, уверяю вас, не перевелись еще на Кубани романтики, правдолюбы, искатели смысла жизни. Да только кому ж они сегодня нужны?

И как же хочется услышать писателю: «А нам. Нам нужны, вашим читателям!» Хочется услышать, что надоели всем мыльные оперы и беспредельные триллеры со всеми их убийцами, алкоголиками и проститутками, что соскучились люди по людскому. И что «кубанский Шукшин» всем не только нужен – жизненно необходим!

Дорогой читатель, я точно знаю: «кубанский Шукшин» рядом с нами. И сила его любви к своему народу, своей родине, своей земле способна возвратить на страницы литературы 21-го века вечных русских «чудиков», чье существование – залог сохранения и нас, и наших детей, сохранения питающих новые ростки родовых корней. Сохранения архетипа человека общественного, справедливого, совестливого. Но книги «Шукшина-2» наверняка изданы или на последние сбережения семьи, или на деньги местного фермера, а потому тиражом мизерным. И половина тиража, по причине того, что не удалось пристроить его в торговую сеть, разослать по библиотекам, пылится в кладовке, за что день и ночь «пилит» автора жена.

…И потому узнают про современных нам с вами Пашках да Иванах только далекие историки. Или пришельцы.

Светлана МАКАРОВА,

главный редактор газеты «Кубанский писатель»

 

Презентация книги «Василий Дворцов. Стихотворения»

В самый канун Рождества в художественной галерее «Сантал» прошла презентация изданной в конце 2011 года «Российским писателем» книги стихотворений Василия Дворцова, которого краснодарцы знали как ведущего современного прозаика, публициста и драматурга, секретаря Правления Союза писателей России, лауреата различных литературных премий. В мероприятии приняли участие кубанские литераторы и художники, по поводу представляемой книги выступали председатель правления краевого отделения СП России Светлана Макарова, председатель Краснодарского отделения Союза композиторов России Владимир Чернявский, известные поэты Нелли Василинина и Вячеслав Динека, прозаик Владимир Полев и автор поэтических сборников, заслуженный адвокат России Юрий Иванов. Директор «Сантала» Нина Стрижова рассказала собравшимся о представленных полотнах художника Юрия Пономарева, выставка которого «Снега России» проходила в эти дни в галерее. Зимние пейзажи пришлись по сердцу герою презентации, потому что живущий ныне в Москве Василий Дворцов родом из Сибири. Несмотря на холодный антураж, презентация новой книги проходила очень тепло. Высокие оценки поэтического таланта Василия Дворцова, данные издателем и автором вступительной статьи, известным всей России писателем Николаем Дорошенко, определившим книгу как «языковое пиршество», разделили и кубанские литераторы, искренне приветствовавшие новооткрытого для себя поэта.

Из выступления Нелли Василининой:
С первой страницы книги стихов Василия Дворцова – сразу погружаешься в богатый, многокрасочный и многозвучный мир поэта, где, казалось бы, знакомые слова обрели новое звучание, более глубокий смысл, может быть, самый глубинный. И слова эти не просто находки, так говорит душа поэта – это ее язык, ее дыхание, видение, ее движение:
Мы пылали, мы желали
Сердцем в звезды разорваться,
Распознать века из дали…
Было нам едва по двадцать.

Стихотворение «Сонет» начитается со слов «Агаты волн…» Всего одно слово «агаты», и сразу видишь, какие волны черные, тяжелые, холодные с маслянистом блеском, сразу же ощущается мощь и опасность стихии, чем точнее образ или определение, тем они многограннее, полнокровнее, богаче, ближе к сути вещей. В этом сказывается талант и мастерство.
До глубины души меня тронули стихи, где удивительно нерастраченное, не смотря на то, что с нами в последнее время происходит, чувство Родины, нерасторжимость с ней и поистине сыновья любовь. Мне захотелось из этих стихов Василия Дворцова составить небольшой цикл, для себя, где только самое-самое главное, хотя в них все – самое главное.
Стихи о Родине – это те стихи, с которыми не хочется расставаться. И не только потому, что они высокохудожественны, жизненны и глубоки, что они – судьба, за которую плачены, по словам автора, «неслыханные цены», но и в какой-то мере потому, что я сама родом из Сибири. Хотя, наверное, могу считаться «малолетней сибирячкой», так как мне было четыре года, когда мы переехали в Краснодар. Но детские воспоминания я сохранила до сих пор.
…Слышишь?– зовет безначальная память Земли,
Сердцем вещуя отчизны святое бессмертье,
К ней припади, и ладони, и губы прижми,
Родине силу даруя снести лихолетье.

(Из стихотворения «Прапамять»).

А стихотворение «Перезвон» настолько гармонично, что я бы смело отнесла его к хрестоматийным стихам, его возможно написать так, и только так, а не иначе:
Где-то там-там-там–
За далекой горой,
Стоит храм=храм-храм
По над смуглой рекой.
Там– храм,
Храм – там,
Высоко…Далеко…

В книге Василия Дворцова представлен цикл достойных стихов о недостойной войне. Поэтический взгляд как бы изнутри событий – и уже поэтому возникает чувство суровой достоверности, глубокого сострадания, чувство протеста и негодования. Стихотворение «Афганский вальсок» начинается так:
А в горах перед утром туман,
И река не по-русски поет.
Как же хочется верить в обман,
Что нас родина помнит и ждет.

Финал стихотворения:
Мы придем, чтобы трудно молчать,
Только верим, что кто-то поймет…
Вместе будет полегче прощать
Всех, кто нас без победы не ждет.

И, конечно, при чтении книги Василия Дворцова меня взволновали стихи о любви. В них столько нежности, бережности, ласковости, теплоты… И воспринимаются они как воспарение, восхождение, вознесение чувства, завещанного людям самим Господом…
Поздравляю Василия Владимировича с выходом по-настоящему интересной добротной книги.

 

 

К 170-летию Василя Мовы (Лиманского)

«И западет в сердца живые…»
Среди казачьих литераторов Кубани, творивших на черноморском диалекте украинского языка, имя В. Мовы окружено особым ореолом. Лишь одному ему из всех наследников песенной славы запорожцев довелось заслужить почетное звание классика, значение творчества которого год от года только возрастает.
Родился Василий Семенович Мова 1 (12) января 1842 г. на хуторе Сладкий Лиман, ныне – Каневского района Краснодарского края, в устье степной речки Мигуты. Казачью службу его отец проходил в Черноморском эскадроне лейб-гвардейского полка, в Санкт-Петербурге. Во время одного из возвращений эскадрона на льготу в Черноморию приглядел он себе казачку «Меланью Михайлову». В 1836 г. отправили в отставку в чине хорунжего, а вскоре земляки выбрали его атаманом родного Стародеревянковского куреня. Наконец, один за другим стали рождаться дети. Вслед за первенцем Василием - двое сыновей: Николай и Онисим, потом Бог подарил и дочь - Пелагею. Умер отец, когда дети еще не успели вырасти, и заботу о них взяло на себя войско.
В екатеринодарской войсковой гимназии В. Мова учился с 1853-го по 1860 год. Программа обучения не во всем соответствовала гимназической. Например, здесь преподавали: французский и черкесский языки, но отсутствовали древние классические языки, незнание которых становилось большой проблемой для поступающих затем в университеты казаков. Документы донесли до нас точную дату поступления поэта в университет. В списке студентов и допущенных к слушанию лекций Императорского Харьковского университета значится: «по историко-филологическому факультету Василий Мова православного вероисповедания, поступил в университет 16 августа 1860 г., из дворян, на содержании Кубанского войска».
Выявленные нами лишь в последнее время архивные материалы позволяют разбить пребывание В. Мовы в Харькове на два периода: до конца 1864 г. и после него. Первый период связан с учебой на историко-филологическом факультете Харьковского университета. Документы раскрывают, каково было быть тогда студентом: «Четырнадцать рублей в месяц едва достаточно для того, чтобы иметь плохую квартиру со столом в отдаленной части города и отложить рубля два на чай и сахар, – жаловались кубанцы своему наказному атаману. – На платье же, белье этих денег не достаточно, и единственное наше средство, чтобы быть хоть как-нибудь одетым, это - тесниться по несколько человек в комнате и заниматься кондициями, которых и отыскать то трудно, так как людей, занимающихся ими, необыкновенно много. Таким образом, Ваше Превосходительство, единственно только, чтобы иметь физическую возможность жить в Харькове, мы должны жертвовать временем, теряемым на частные уроки и отказываться от незначительных удобств, необходимых для успешного занятия наукой
А между тем студентом Василь Мова был не очень прилежным. С 1860 по 1864 г. он одолел лишь два курса историко-филологического факультета, пока не был исключен за неуплату. Очевидно, Войску надоело платить за студента, систематически не являвшегося на экзамены. Далее на юридическом факультете он учился на правах «постороннего лица». Его имя появляется в официальных документах лишь по поводу окончания университета в 1868 г. А свою диссертацию для получения звания кандидата прав на тему «Народное представительство и политическая свобода в Западной Европе» поэт защитит лишь в 1869 г.
Дело в в том, что не одной только учебой были заняты мысли В. Мовы в это неполное харьковское десятилетие. Девятнадцатилетний кубанский казак появился в Харькове в момент, когда общественная жизнь в нем теплилась лишь в студенческом литературном обществе. Особую роль играл Петр Алесеевич Лобко, поддерживавший отношения с Т.Г. Шевченко и даже выполнявший отдельные его поручения. В 1860 г. именно Лобко организовал распространение в Харькове украинских книжек, издаваемых в Петербурге П. Кулишом, а также первого украинского регулярного журнала «Основа», привлек к этой работе членов харьковского литературного кружка (в том числе, В. Мову, дебютировавшего как поэт в четвертом номере «Основы» за 1861 г.). Следует подчеркнуть, что это была вполне легальная деятельность, возникшая в России на волне проводимых тогда реформ. «И во время существования воскресных школ и по их закрытии вся деятельность этого кружка, – свидетельствовал впоследствии А. Шиманов, - ограничивалась преподаванием на южнорусском языке в школах, проведением литературных вечеров, хоров, постановлением популярных брошюр и распространением их, также старанием найти средства издавать газету в Харькове».
Сходные проблемы обсуждались и в Харьковской Громаде, организатором которой был банкир и меценат Олекса Алчевский, а душой ее – его жена писательница Христя Алчевская. В их доме, кроме студентов университета, бывали учащиеся и других учебных заведений Харькова, семинаристы. Если литературный кружок при университете насчитывал полтора десятка членов, то в Громаде их было около 80. «Здесь, – вспоминает Алчевская, – я услышала чудные украинские песни, услыхала родную украинскую речь, познакомилась с пылкими устремлениями этой идейной молодежи, стремящейся сблизиться со своим народом, сделать его грамотным и приобщить к цивилизованному миру. Молодежь эта не только пела чудные песни, стараясь закрепить их в сознании народа, не только собиралась для обсуждения того, какой именно путь избрать для достижения этих целей, но и составляла брошюры литературного и научного содержания, которые назывались у нас «метелики», эти маленькие разноцветные книжечки разлетались действительно, как мотыльки, во все отдаленные уголки Украины и читались нарасхват и людьми интеллигентными, которые сочувствовали этому движению, и теми народными грамотеями, которых - увы! – редко можно было тогда встретить в народе».
Новый импульс деятельности молодых харьковчан придало полученное 27 февраля 1861 г. известие о смерти Кобзаря. Отныне борьба за духовное наследие Шевченко, пропаганда его творчества станут ключевыми моментами их просветительской работы. Уже 1 марта, вечером, кружковцы собрались, чтобы потолковать о том, что можно сделать в пользу семейства и вообще родных покойного Тараса. Для сбора необходимых средств решили устроить благотворительный музыкально-литературный вечер. Чтобы придать задуманной акции как можно более широкий характер, предполагалось установить контакты с единомышленниками в Полтаве, Одессе, Киеве, Нежине, Москве, Петербурге, Херсоне, Екатеринославе, Екатеринодаре, Чернигове. Вечер состоялся в зале дворянского собрания. На собранные средства решили закупить шесть тысяч экземпляров букваря Т. Шевченко и передать их киевскому метрополиту Арсению для распространения в сельских школах. Уже 31 марта студенты направили соответствующее письмо Арсению, но тот вместо благословения написал на них донос обер-прокурору синода графу А. Толстому. Инициативную молодежь взяли на заметку. Уже 5 мая В. Товарищ В. Мовы Василь Гнилосыров запишет в дневнике: «Ходят слухи, что в Харькове следят за малороссами...».
Но это было только началом сражения за Шевченко, за понимание истинного значения и масштабов его поэтического гения, за распространение его пророческого слова в народе. А вскоре В. Мове предстояло принять свой первый единоличный бой. Поскольку открыть собственную газету кружковцам, конечно же, не разрешили, ареной дискуссии послужили страницы либеральной газеты «Харьков» (Прибавления к «Харьковским губернским ведомостям»).
Трудно преувеличить значение дискуссии о Т. Шевченко, затеянной В. Мовой в 1861 г. на страницах газеты «Харьков», ведь она была едва ли не первой в нарождавшемся шевченковедении.
Началось все с того, что местный публицист А. Барымов опубликовал в номере за 12 апреля «Два слова о литературных вечерах в Харькове и одно - о Т.Г. Шевченко», полемически направленных против недавно проведенного вечера в память Т.Г. Шевченко. Иронизируя над увлеченностью части публики поэзией Кобзаря, фельетонист объяснил ее не действительными достоинствами произведений, а «известными обстоятельствами его жизни, обстоятельствами, которые всегда обращали на себя особенное внимание человечества и заставляли смешивать человека с художником».
Вступившему в полемику В. Мове удалось верно расставить главные акценты в проблеме о «великости» Шевченко. Опирался он в общем-то на хорошо известные современникам оценки, высказанные крупнейшими российскими критиками, В. Белинским, Н. Добролюбовым и Д. Писаревым по вопросу о народности поэзии А.С. Пушкина. Вслед за своими учителями Мова высказывается в том смысле, что Шевченко как «поэту предстояло выразить душу народа со всеми ее своеобразными характеристическими особенностями». И это ему удалось: «характер малорусской народности, характер южнорусса, – вот то, что он выразил в своих произведениях, и выразил в высокой степени полно, художественно и многосторонне».). Находит он у поэта и мысли, составляющее общечеловеческое содержание, тем самым роднящие его с такими титанами, как Шекспир, Гете, Пушкин.
Дебют на страницах газеты «Харьков» был настолько успешным, что на целых три года Василий Семенович становится одним из самых деятельных ее авторов. Он постоянно публикует свои статьи, очерки, рассказы, смело вступает в новые дискуссии, не гнушается и небольших заметок на темы культурной жизни университетского города.
О втором харьковском периоде жизни В. Мовы известно очень мало. «Похолодание» в общественной жизни России, усиление реакции, пришедшейся на 1863 год, привело к изменению характера издания и уходу из него В. Мовы. Вскоре закрылись воскресные школы, часть друзей, окончив университет, подалась из Харькова. Будущий поэт, будучи исключенным за неуплату, был вынужден искать работу. Какое-то время он жил и работал в селе Люботине, но необходимость окончания занятий в университете побудили вернуться в город, где, по свидетельству современников, культурная жизнь почти замерла. Дневники Гнилосырова за 1865 г. наводят на мысль о тягучем, лишенном общественного смысла существовании. Некий энтузиазм теплился лишь в группе студентов, работавших над созданием словаря украинского языка. В Мова взялся за покарточную роспись литературных слов. Для него это была не просто работой над словарем, но еще и самообразованием, продолжившимся и после возвращения на Кубань.
Думаю, возвращение в 1969 году к родным пенатам не сулило больших радостей. Работы для молодого юриста в Екатеринодаре не было. Судебная реформа 1864 г., на которую возлагались большие надежды при переходе на юридический факультет, этих забытых Богом мест еще не затронула. А главное – полностью отсутствовало литературное окружение. Даже войсковую гимназию, преподаватели которой по большей части и составляли местную духовную элиту, перевели в Ейск. Большинство бывших «харьковчан», независимо от полученной в университете специальности, работало в Мариинском женском училище. Туда же преподавателем русского языка и словесности был зачислен В. Мова.
«Положение мое далеко не удовлетворяет меня, – жаловался он неожиданно напомнившему о себе письмом другу студенческих лет В. Гнилосырову. – С материальной стороны еще сяк и так: получаю 800 рублей жалованья, да изредка адвокатурой заработаешь сотню-другую. Мог бы получать и хорошее жалованье, перейдя в судебное ведомство, но жаль расставаться с тем досугом, который остается у меня при должности учителя… Почитываю-таки – достаточно, но самостоятельные работы подвигаются вяло…, И все потому, что на душе как-то дрянно – отсутствие людей, нравственно солидарных с тобою, полнейший недостаток нравственной поддержки… – все это действует в высшей степени угнетающим образом. Просто даже руки опускаются».
В 1873 г. В. Мова все же принимает предложение Екатеринодарского окружного суда о переходе на должность судебного следователя на самой границе Черномории с Линией, в бывшей усть-лабинской крепости.О жизни в Усть-Лабинске (1873–1876) мы имеем живописнейший рассказ самого В. Мовы: «Только три года работал я на той следственной работе, а надоела она мне чрезвычайно. Не имеешь, бывало, отдыха даже на часок, работаешь не покладая рук... Но нельзя отрицать, что, с другой стороны, работа следователя оказывает на человека и благое действие: она знакомит его с изнанкой народной жизни, помогает познать хмурую, постыдную и неприятную его сторону.. Нельзя и представить себе, сколько людей с оригинальными характерами, сколько моральных образов пройдет и промелькнет перед глазами судебного следователя. Для способного художника то был бы материал огромный и высокой ценности, но, к сожалению, в наших краях судебному следователю, даже и небесталанному, не до художественного творчества… Лишь изредка, вместо отдыха, заносил я в блокнот некоторые наблюдения из той жизни, что обнажалась передо мною, и облекал в форму бледненьких очерков некоторые образы».
Цикл очерков «Из записок судебного следователя», создававшийся в Усть-Лабинске, остался в черновиках и до сих пор не разыскан. До нас дошел лишь фрагмент «Три странницы», рисующий яркий, запоминающийся образ красавцы - казачки Насти Халабурдихи, женщины неудавшейся судьбы, отстаивающей свою волю и попранное женское достоинство. Даже в неоконченном виде рассказ поражает силой своего художественного воздействия, личностным началом в характере героини.
Вдоволь намаявшись в роли судебного следователя, Мова с радостью принимает предложение о переводе на менее хлопотную должность мирового судьи в Ейск. Этот небольшой городок был вторым по значению культурным центром края, бывшие «харьковчане» занимали в городе и вокруг него должности врачей, юристов, учителей. Здесь был даже местный украинский поэт Иван Подушка, в отличие от В. Мовы сумевший выпустить объемистый том своих стихов. В общем, появилось некоторое интеллектуальное окружение, отсутствие которого так угнетало в Усть-Лабе.
Летом 1876 г., вскоре после переезда в Ейск, В. Мову настигает письмо А. Конисского с просьбой о присылке для задуманных им альманахов и антологии (читанки) украинской поэзии своей коротенькой автобиографии и подборки лучших, на его взгляд, стихов. В конце июля - начале августа поэт выслал в адрес Конисского «невеличкий зшиток» тщательно отобранных стихов. Однако из затеи ничего не вышло. Пока разосланные А. Конисским письма искали своих адресатов, вышел печально известный Эмский указ. Первый том, включавший произведения от И. Котляревского до начала 60-х годов был запрещен. Не менее печальная судьба постигла и первый из задуманной серии альманахов «Батьковщина», поданный в цензуру 23 сентября. Хотя он и был сложен в соответствии с новым законом и рекомендованными правилами орфографии (передавать украинскую фонетику русскими буквами), цензурных рогаток альманах все равно не прошел.
В. Мова отнюдь не заблуждался в отношении цензуры и степени проходимости своих стихов, поэтому заранее просил Конисского все, что будет отвергнуто российской цензурой, предложить галицким изданиям, в частности «Правде». Тот выполнил эту просьбу. Уже в двадцатом номере «Правды» за 1876 г. была опубликована баллада «Казачий скелет», которую составитель изначально посчитал невозможным включить в альманах. Позднее увидели свет отвергнутые цензурой «Три дерева» («Свiт», 1881, № 15) и «Под стрехою убогою» (альманах «Луна», 1881, № 1).
Переезд в Ейск подтолкнул Мову к окончательному возвращению в литературу. Он выписывает из Львова украинские издания (книги, журналы, газеты), посылает туда свои новые произведения, все чаще задумывается об издании отдельного сборника стихов, ищет заочного общения с видными деятелями культуры того времени (М. Старицким, О. Пчилкою и др.).
Происходящие перемены несомненно наложили отпечаток на личность поэта и не остались незамеченными окружающими. Отношения с власть придержащими в Ейске начали портиться. В 1885 г., пришлось возвращаться в Екатеринодар на скромную должность присяжного поверенного окружного суда. Молодой портовый город вошел в биографию поэта тем, что в нем была написана его лучшая поэма «На степи!» и цикл пока не обнаруженных нами очерков «Из записок мирового судьи», а также начата работа над главным произведением жизни - драмой «Старое гнездо и молодые птицы». Здесь он обзавелся семьей, радовался пополнению семейства, достиг пика служебной карьеры и пережил горечь падения, пусть и спровоцированного собственной принципиальностью, но ведь незаслуженного!
Женат был Василий Семенович на сестре известного кубанского генерала Надежде Ивановне Кокунько. «Хоть она и украинка, и читает по-украински все, что и я читаю, но в поэзии не много разбирается и смотрит на нее без уважения», - писал о ней сам Василий Семенович и признавался, что даже от нее прячется, когда пишет стихи, что б и она не подумала: «над каким ты пустым делом трудишься». Однако ж посвятил ей одно из своих стихотворений, и какое! «Колыбельная песня»! Значит, была неплохой материю, что немаловажно. Ведь детей у них было шестеро: двое сыновей (Григорий и Павел) и четыре дочери –- Мария, Анна, Наталья и Екатерина.
1880-е годы в жизни В. Мовы отмечены творческим подъемом и художественной зрелостью. Перерабатываются юношеские произведения, идет работа над новыми, пополняются записи историко-этнографические наблюдения. В надежде увидеть хоть какие-то свои произведения опубликованными он откликается на все призывы галичан помочь украинским изданиям новыми произведениями, однако «каждый раз они шли в корзину». В 1888 году он пишет А. Конисскому: «Имею я произведения и в прозе и в поэзии, и если б знать, что они пригодятся, то нашел бы возможность вывести их из черной одежды и нарядить по-праздничному». Но и последний проект В. Мовы по изданию сборника «Пролески», подготовленного в 1888 г., не увенчался успехом.
В Метрической книге Александро-Невского собора г. Екатеринодара соханилась запись о том, что коллежский советник Василий Семенович Мова скончался от воспаления легких 1 июня 1891 г. и погребен на следующий день на общем кладбище. Погребение совершил «священник Иоанн Кущ с диаконом М. Погореловым и псаломщиком П. Хмарою». На смерть поэта откликнулся прочувствованным некрологом львовский журнал «Зоря» и ставропольская газета «Северный Кавказ», раскрывшая землякам тайну псевдонима «В. Лиманський».
В.К. ЧУМАЧЕНКО

Отдельные издания произведений В. Мовы (Лиманского)
1. Старе гніздо й молоді птахи. Драматичні образи. – К., друк. П. Барського. – 1907 (На обложке – 1908). – 223 с. (Передрук з "Літературно-наукового вiстника").
2. Старе гніздо й молоді птахи. В 5 діях i 8 одмiнах. Для сцени пристосував Г. Хоткевич. – Львiв: друк. I. Айхельбергера, 1909. – 216 с.
3. Старе гніздо й молоді птахи. Комедія на 4 дії. Скоротив та до сцени прилаштував О. Степовик [О. Ф. Комаров]. – Х.: друк. Н. Петрова, 1911. – 95 с.
4. Козачий кістяк . – Катеринодар: "Кубанська Просвіта", 1917. – 3 с.
5. Поезії (цикл "Пролiски"). Вступна стаття С. А. Крижанiвського, упорядкування та примітки Н. О. Вишневської. – К.: "Радянський письменник", 1965. – 206 с. (Бібліотека поета).
6. Твори. Редакція i вступна стаття Ю. Шевельова. – Мюнхен: "Дніпрова хвиля". – 1968. – 382 с.
7. Старе гніздо й молоді птахи. Упорядник, автор передмови та приміток О.Ф. Ставицький. – К.: "Дніпро", 1990. – 421с.
8. Куліш, Байда i козаки. Інтермедія до драми П. Куліша "Байда" з додатком листа Василя Мови до Василя Гнилосирова i драми П. Куліша "Байда, князь Вишневецький". Супроводнi статті i редакція Ю. Шевельова i В. Чумаченко. – Нью-Йорк: вид. УВАН у США, 1995. – 283 с.
9. Из литературного наследия / Сост., предисл., коммент. и науч. ред. текстов Виктора Чумаченко. Краснодар, 1999. – 244 с.
10. Старе гніздо і молоді птахи: Драматичні образи // Родная Кубань. 2004. № 3. С. 104–137; № 4. С. 120–140; 2005. № 3. С. 126–138; № 4. С. 113–127; 2006. № 1. С. 108–134.


Виктор Чумаченко заведует кафедрой русского языка и литературы Краснодарского государственного университета культуры и искусств, кандидат филологических наук, профессор. Автор более 500 статей, опубликованных в России, Украине, США, Австралии.

 

Дебют

ВАЛЕРИЙ МИХАИЛОВ
Текила
 
День подходил к концу. Скупое, зимнее солнце желтым квадратом отпечаталось на потолке. Сослуживица Мишель еще не ушла. Почему Мишель? Так мне удобнее, хотя вру. Однажды, мы заговорили об истории джаза. Когда дошли до Битлов, то эта женщина сказала, что не очень любит слушать их биг-бит, как сочетание негритянского джаза и блюза. Единственная композиция, которая ей нравится – это «Мишель». Мне нечего было ответить на такое ортодоксальное утверждение, разговор продолжился, а я с того времени стал называть ее Мишель.
Январские каникулы не закончились, Мишель хлопотала над делами прошлого года. По православному календарю наступили святки. Дни магических открытий, чудес, розыгрышей, которые я постоянно жду, потому что не сомневаюсь, волшебная страна Святок существует. Наша страна еще не очнулась от Рождественского анабиоза, улицы были свободными от пробок и суеты. Снега не было, температура по ночам отрицательная, а днем поднималась до +6-8 по С.
Дверь бесшумно захлопнулась, легкий сквознячок донес аромат любимых духов Мишель. Запах был запоминающимся, я хотел узнать название, хотя точно не помню зачем. Может быть, определиться, при случае подарить, или понять, почему она предпочитает именно этот аромат. Часто невозможно объяснить, даже себе, почему волнуют мелочи, хотя кто может сказать уверенно, какое событие является основополагающим в жизни человека? С монетами проще, от 1 до 50 копеек мелочь – и все.
Поднял глаза, не ошибся, Мишель вышла. Утром, на предложение довезти до дома, она небрежно бросила:
– Как получиться.
«Сегодня точно не получится»,– подумал я. Начал медленно собираться. Страховая деятельность наполнена множеством бумаг, правил, инструкций, тарифов etc. Портфель получается увесистым. Я подошел к писюшнику, на котором работала Мишель, он оказался включенным, пальто на вешалке не было. Забыла выключить, подумал я. Когда наклонился, увидел перчатки. Взял в руки, и ощутил тепло ее ладоней. Явный аромат красивой женщины обострил желание увидеть, говорить, прикасаться.…Каждая женщина пахнет неповторимо, запах может нравиться, или нет, но он существует. От вдыхаемого облака, я прибалдел, чувственность, нежность и восторг охватили меня. Постоял некоторое время в прострации, взял перчатки и пошел к машине.
Форд легко завелся, любимый город Краснодар принял меня в ярко освещенные улицы, с легкой вечерней суматохой. Улица Красная уже открылась для проезда, пробок не было. Я редко ездил этим путем, но знал его хорошо. Миновал пивную «Старина Герман», выскочил на Адыгейскую Набережную. Странное название? До Кубани, и тем более до набережной, которой нет, очень далеко. Само название «набережная», мне всегда нравилось. В детстве жил в большом городе на Волге, там имелась очень основательная набережная, на которую бегал кататься на коньках зимой, или купаться летом.
Внезапно машина задрожала и заскрипела. Вышел, с досадой убедился переднее колесо пробито. Бросил перчатки Мишель в портфель, поставил его на видное место. Время сумеречное, ценные вещи надо держать на виду. Достал из багажника домкрат и запаску. Не очень приятная работа, но другого выхода не было. Когда машина уже стояла на домкрате, появилась собачка. Я не большой любитель четвероногих, но таксы пользуются некоторым моим уважением. Эта особа оказалась довольно настырной, суетилась возле портфеля, норовила в него залезть.
«Странно, – подумал я, – Хотя, пусть сторожит!» Но потом вспомнил про пирожок с мясом, который купил в обед, но не съел, в суматохе. Спокойно открыл портфель, а эта жучиха, чтобы не сказать покруче, схватила перчатку и смылась, намного быстрее, чем я осознал что произошло. Я обмер, «Вот засада! На фига было брать перчатки… что теперь придумать, и как объяснить эту фантасмагорию? Какой-то собачий фетишизм». Настроение упало ниже ливневой канализации. Обошел машину, частные дома рядком стояли за тротуаром, и недружелюбно смотрели на меня темными окнами из-за серых заборов. Полное смятение и бессилие что-либо изменить и понять охватили меня. Но колесо необходимо было ставить на место и ехать домой.
Наутро в офисе было оживленно. Со всех сторон слышались впечатления о встрече Нового года и праздничных днях. Моя тревога не проходила, а скорее нарастала. У меня особых событий не было, свободные дни прошли однообразно, в основном были связаны с внучкой, которая таскала меня то в парк, то на каток в «Икея». Мишель молчала, вставить слово в сокрушительное «наводнение» эмоций и впечатлений было трудно. В конце концов, даже самые энергичные обессилили и иссякли.
– А у меня вчера произошло странное событие, Текила принесла мою перчатку. Мне казалось, я оставила их в офисе. В голове отпечаталось: они лежат на этом столе. Как я могла так обмишуриться? Видать одну потеряла в транспорте, а другую возле дома. Практически, я никогда ничего не теряла, сегодня просто в шоке. Да и перчатки классные, мои любимые! – неожиданно обратилась ко мне Мишель.
– А Текила это кто?» Спросил я.
– Моя таксочка, любимица всей семьи. Такая умница, все понимает, только говорить еще не научилась, – самозабвенно рассказывала Мишель. Меня вдруг пробила ирония.
– Кормите вы их, лечите, ласкаете, поэтому и глядят они на вас с любовью.
– Ты хочешь сказать, собаки ничего не понимают?
Я увидел широко распахнутые, в удивлении глаза. Мне показалось, если я сейчас скажу что-то оскорбительное в отношении собак, то мне не поздоровится. В голове складывалась картинка, какого-то необъяснимого, чудесного события, которое могло произойти только на «Святки».
– Доброе слово и кошке приятно, тем более собаке. Она реальный друг человека, разве вправе я отрицать такую расхожую истину? – пробормотал я.
– А сам ты с этим не согласен? – продолжила напористо Мишель. От казни, меня спасла вошедшая директриса, которая, по обыкновению, заполнила все пространство и приковала наше внимание.
Когда буффонада от появления руководителя улеглась, мы с Мишель отключились от общей компании.
– Могу показать фотки про Текилу!
– «Имя твоей питомицы мне очень нравится, Текилу, в жизни никогда не пробовал.
– Так ты же не пьешь совсем!
– Это сейчас не пью. Бывало пил все подряд, но Текилу в те времена у нас не продавали». Глаза Мишель вопросительно расширились. Я не стал останавливаться на этой теме.
– Показывай свою кинозвезду!
Я стоял за спиной и тупо смотрел на монитор, мелькали снимки семейной хроники. Собака на сене, собака во дворе, собака кушает, лежит, зевает и тявкает. Я увидел, кто меня вчера обокрал, подставил, рассмешил и обидел. Осторожно положил вторую перчатку рядом с мышью. Ради удивления, которое я увидел в глазах Мишель, можно было бы подкупить упряжку собак с Аляски. Но Текила сделала все сама.
– Как она к тебе попала? – спросила Мишель еле слышно.
– Ты, действительно, забыла перчатки в офисе, но после того, как упорхнула, сюда забежала эта умнейшая собака, гавкнула, что знает хозяйку и унеслась, но видать считать еще не научилась, взяла только одну перчатку, – начал юморить я.
Впечатление пережитого охватывало меня все больше, говорить ничего не хотелось. Все было понятно и так.

 

 

Степан Деревянко

Спасибо
Маленькая цыганочка лет девяти в новом платьичке, одетом на немытое тельце, вертится у дверей магазина «Магнит» и просит у входящих и выходящих денежку. Поодаль на бетонном подкладыше под ларек сидят ее бабушка и старший брат, покуривают и поглядывают за ней. Им она носит добычу. Похоже, цыганочка сдает экзамен на умение цыганить. Я тоже иду в магазин.
– Дя, - дергает меня она за штанину, - дай пять рублей.
И сверлит меня снизу черными глазенками.
– Вот когда буду выходить из магазина и откроешь мне дверь, рубль дам, - говорю я.
– Тилькы рупь?
– А как ты хотела? Деньги надо зарабатывать. Открывай дверь и тебе будут платить, как швейцару в ресторане.
Побыл в магазине, выхожу. Дверь не открывает, но напоминает:
– Дя, ты рупь обещал дать.
– Так за открытую ж дверь, а ты работать не хочешь.
– А дэ вы бачилы, шоб цыганы робылы? – сражает она меня взрослым умозаключением.
Я хохочу – ну, чавела, уела дядька.
– Ладно, за наглость и сообразительность так и быть, держи рубль.
Она артистично протягивает ручку и пальчики, как коготки птички, цепко хватают монетку.
– А спасибо чего ж не говоришь?
– Дя, оцэ за рупь и «спасиба» казать?
Меня опять разбирает смех от ее непосредственной наглости. Говорю, сдерживаясь:
– А за сколько ж ты «спасиба» скажешь, за пять рублей?
Она кривит губки и качает головой.
– …за десять?
Реакция та же.
– …за пятьдесят?!
Губки кривит, но головой не качает. Думает.
– Тогда за сто?!
– Да, за сто! Давай, дядько, сотню, скажу «спасиба».
Мне опять хочется рассмеяться, но тут уже не до смеха. О, черноглазая, цыганский детеныш! Однако решаю довести свой тест-торг до конца:
– А сотни-то у меня и нет, чавела, но рублик еще один имеется. За рубль, может, все-таки «спасиба» скажешь?
Она кривится, как после кислой ягоды, и выжимает из себя:
– Ладно, давай свий рупь, скажу.


Аккумулятор
Старик приехал в райцентр на видавшем виды «Москвиче» за лекарством. По дороге в аптеку ему попался магазин «Рыболов», и старик не удержался, чтобы не посмотреть снасти для любимого занятия. Он оставил машину на обочине, зашел в магазин и минут двадцать глазел, как мальчишка, на яркие поплавки, телескопические удилища, дорогие канадские спиннинги и блесны. И совсем забыл, что аккумулятор у его машины «дохленький» и заводит движок плохо. Когда он вышел из магазина с желанным набором блесен, настроение его упало – он увидел, что не выключил фары. Аккумулятор «сдох», и от поворота ключа зажигания стартер даже не замычал. Оставалось одно: завести машину с буксира или с толкача. Но толкать его «шарабан» было некому, дорога у станицы оказалась только проезжей, и по ней никто не шел. Потому старик достал из багажника трос, прицепил его и стал голосовать, держа в левой руке петлю троса. Но никто не останавливался. Иномарки, «Калины», «Приоры» проносились мимо, даже не притормаживая. И только какой-то парень на таком же старом москале, как у него, дал по тормозам и ссунулся впереди на обочину.
– Что случилось, отец? – крикнул он, не вылезая из-за руля.
– Аккумулятор «сел», дерни, сынок, - попросил старик.
– Рад бы, да проушина вырвана, не получится.
Проушины действительно не было, не прицепишься. Парень умчался, а старик, вздохнув, снова поднял руку. Но машины пролетали.
Так он простоял с час, устал и начал ругать себя за то, что поперся в магазин, вместо того, чтобы сначала купить жене лекарство. А теперь до аптеки далеко, до дома еще дальше, да и доберется ли он домой засветло – одному Богу известно. Вместе с тем день завернул на вечер. Похолодало, посерело небо, и стал накрапывать дождь. Поднявшийся ветер покатил по дороге ржавые листья. Стали болеть ноги, и старик пошел искать по обочине, на что присесть. Нашел в бурьяне ведро без дна и устроился на нем прямо на краю проезжей части. Так заметнее. «Может, кто остановится, поможет, неужто в людях жалости не осталось?» - подумал старик. Ему повезло, вскоре прямо перед ним осел на жестких тормозах джип, опустилось стекло и холеная самодовольная физиономия выкрикнула:
– Дед! Могу оттащить твою гарбу к себе на приемный пункт, заплачу три штуки, как за чермет.
– А я на чем буду ездить? – спросил старик.
– На чем сидишь, на ведре. Руль, так и быть, тебе оставлю, - засмеялась физиономия.
Старик проглотил комок, но попросил:
– Ты бы дернул, сынок, она и заведется. Подмогни, аккумулятор у меня…
– Нет, дед, только на шнурок и в металлолом, я без пользы не катаюсь.
– Езжай, - махнул рукой старик и запечалился. «Что за жизнь пошла? На дороге сижу, на виду у всех, и никто не поможет. Все стали друг другу чужие, будто звери-собаки…».
Он вспомнил, как когда-то в метель перед самым Новым годом он с женой и тогда еще малыми детьми ехал далеко к сестре в гости на «Москвиче» и сбился с дороги, и какой-то парень вывел его на трассу, сделав крюк в сорок верст. Просто остановился, спросил в чем дело, подумал минуту и сказал: «А, ладно, отбрешусь. Езжай, земляк, за мной, только не отставай».
И он пер за парнем, видя в снежной пыли только два красных огня жигуленка. И успел к застолью. А парень с него даже денег не взял на бензин, лишь улыбнулся и сказал: «Счастливо, друг. Земля круглая, может, и меня когда выручишь». А теперь вот: «На ведре едь». И вся помощь.
От этих мыслей старику стало муторно на сердце, он бросил трос в багажник и пошел по дороге в станицу. Ему ничего не оставалось, как купить новый аккумулятор. Вместо лекарства. У встречного велосипедиста он спросил про магазин запчастей, тот подсказал, и старик через несколько кварталов магазин нашел. Аккумуляторы были. Он выбрал недорогой российский, с удобной для переноски ручкой. Продавец проверил состояние аккумулятора, выбил чек и предложил:
– Мы можем его установить и заодно протестировать состояние электросхемы вашей машины, отец.
– Спасибо, только мой «Москвич» стоит далеко отсюда, напротив рыбацкого магазина. Тот магазин меня, старого дурня, и ввел в расходы. Бабка теперь останется без лекарства.
– А как же Вы его…? Он же тяжелый, - спросил с запинкой продавец, - Доставка у нас не предусмотрена.
– Пехом, сынок, как еще. Вот и вся доставка, - ответил старик.
И он, скособочась и припадая на правую ногу, понес аккумулятор из магазина.
Какой-то парнишка со скутера, слышавший разговор, купил лампочку для фары и выбежал следом. Старик был недалеко. Парнишка догнал его.
– Дедушка, ставьте аккумулятор мне под ноги и садитесь сзади, я Вас довезу до машины, - сказал парнишка.
– А повезет твой горбунок двоих? Больно маленький, - спросил старик недоверчиво.
– Повезет, мы с пацанами на нем втроем лихачим!
Они ехали по улице, ноги старика свисали, и старик поджимал их, боясь обо что-либо зацепиться. Руками он держался парнишке за плечи. Начинало смеркаться, и дождь в порывах ветра холодными иголками покалывал старику лицо. Но старик был рад дождю – он не хотел, чтобы парнишка, когда доедут до машины, увидел его слезы. А они вырывались помимо его воли откуда-то изнутри, от самого сердца, которому вдруг, непонятно от чего, стало тепло.

 

 

Мастерская

ГЕНРИХ УЖЕГОВ

О простоте и ясности изложения в поэзии

Все гениальное просто.
(Народная мудрость)

Проблема простоты и сложности, элитарности и демократичности, волнует литературную общественность не первый век. Последние 70-80 лет принято ссылаться на пастернаковские формулы 1931 года: «нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту». И «простота «всего нужнее людям, но сложное - понятней им». Тем более что творческая эволюция самого Пастернака вроде бы эти формулы наглядно подтверждала. У позднего Пастернака та простота, что «всего нужнее людям». Однако у многих современных авторов, гордящихся простотой своего стиха, простота бывает наигранной (чаще в качестве декларируемой «близости к народу») и ненатуральной.
Понятие, противоположное простоте – сложность. Но ведь, если присмотреться внимательно, само слово «с-лож-ность» уже как – бы включает в себя слово ЛОЖЬ.
Поэзия либо есть, либо нет. Стихи бывают разные, получше и похуже, но, в любом случае, язык стиха должен быть понятен читателю. Ведь подлинная поэзия не возникает на голом месте, она возникает из языка русской народной поэзии, которая давно заняла достойное место в мировой литературе. Можно развивать разные линии поэтической традиции, те или иные стороны поэтического языка, но создать что-то новое из ничего не получится. В основе любого начинания должно лежать то лучшее, что создала русская литература, за века своего существования. Всякий большой поэт – новатор, но в своих произведениях он должен обеспечить связность текста, последовательность и логичность изложения, т. е. каждое новое положение, развивающее основную мысль, должно быть следствием предыдущего, выводы и обобщения явятся следствием рассуждений. Каждое литературное произведение должно быть изложено простыми словами, понятными любому читателю. И особенно это относится к поэзии, потому что настоящая поэзия не просто гармония и красота - это всегда новая, небывалая гармония и красота.
О простоте и ясности в литературе Алексей Новиков – Прибой когда – то сказал: «Писать надо просто. Не люблю тех, кто в погоне за красивостями пишут вычурным языком. Язык писателя должен быть прозрачным, как хорошо промытое стекло. Бессмысленные словесные выверты не должны заслонять главное – жизнь, какая она есть. Не умеющий избавиться от красивости и театральности, от выспренних фраз и художественных штампов еще не писатель».
Поэты начинают с того, что пишут просто и плохо, потом сложно и плохо и, наконец, просто и хорошо. Последнее удается немногим. Генрих Гейне.
Простота изложения, ясность мысли, четкая рельефность изображения – вот к чему стремились лучшие поэты России во все времена. В любом деле нужно идти от простого – к сложному, а не от сложного к простому. Самое большое здание строится из простых камней, из обыкновенных кирпичиков, и, когда оно уже построено и становится величественным и красиво – неповторимым, мало кто помнит, что лежит в его основе.
В этой небольшой статье хочется подчеркнуть, что самые известные поэты и писатели всегда стремились, чтобы их произведения отличались «благородной простотой» и ясностью изложения материала, чтобы, как сказал Некрасов, «словам было тесно, а мыслям просторно».

А.С. ПУШКИН
18 февраля 1837 года секретарь шведско-норвежского посольства Густав Нордин извещает свое правительство о трагической гибели Пушкина. Оценивая значение этой понесенной Россией «чувствительной утраты», Нордин среди прочего замечает: «…в отношении стиля г. Пушкин все более и более приближался к той благородной простоте, которая является печатью подлинного гения» (П. Е. Щеголев, «Дуэль и смерть Пушкина»).
Такое точное определение творческого метода Пушкина примечательно не только тем, что оно дано иностранцем и притом в ту пору, когда это было очевидно далеко не каждому культурному соотечественнику. Нордину не могла быть известна фраза из пушкинской заметки «О поэтическом слоге», опубликованной спустя почти столетие после гибели поэта: «Мы не только еще не подумали приблизить поэтический слог к благородной простоте, но и прозе стараемся придать напыщенность, поэзию же, освобожденную от условных украшений стихотворства, мы еще не понимаем».
Это непонимание, лишь усилившееся к сегодняшнему дню, для дальнейшего развития русской поэзии оказалось поистине роковым. И большая или меньшая степень ее ущербности обуславливалась большей или меньшей степенью этого непонимания.
Главное условие всякой художественности состоит в том, чтобы стремление к ней оставалось незаметно, чтобы создавалось впечатление, что художественность произведения достигается сама собой. Подлинный художник стремится скрыть все «швы». Пушкин писал просто, но посмотрите его черновики и вы поймете, как достигалась эта простота.
XIX веку было чуждо высокомерное понятие «самовыражение». Связь этого понятия с общим кризисом гуманистической культуры очевидна. По пушкинскому представлению, творческий акт начинается, когда «божественный глагол до слуха чуткого коснется». Чтобы ощутить конкретное значение этой формулы, необходимо избавиться от принижающего ее метафорического толкования. Самовыражение жаждет непрерывной новизны, постоянно формально прогрессирует, усложняется, меняет метафоры на «метаметафоры» и проч. В лучшем случае мы получаем талантливые стихи с набором изысканных тропов, со «своим» словарем и манерой при отсутствии существа поэзии.
Еще при жизни поэта появились первые попытки ухода от пушкинского понятия простоты в поэзии. Черты враждебной Пушкину поэтики хорошо определила Лидия Гинзбург: «совмещение несовместимых элементов, принципиальная неограниченность средств выражения, допуск любых слов в любых сочетаниях…». Столкновение этих взаимоисключающих поэтик почти всегда отражало борьбу противоположных мироощущений и подходов к поэзии в целом. «Вершинным» поэтам XIX столетия Тютчеву, Фету и Некрасову эта простота давалась относительно легко: они еще дышали последним воздухом Золотого века. Поэты последующих поколений приходили к ней разными, порой извилистыми и тернистыми путями. Многие из них на этом пути преодолевали собственную, уже вполне сложившуюся эстетику.

С.А. ЕСЕНИН
Проникновенным певцом России, ее верным и благодарным сыном был и навсегда остался в наших сердцах Сергей Александрович Есенин. Предельная искренность чувства, правдивость поэтической интонации, поразительная простота и мелодичность есенин¬ского стиха, его звонкая ясность вновь и вновь захватывают читателя се¬годня. «Нежность грустную русской души», о которой писал поэт, каж¬дый ощущает в его стихах. При этом в синтаксисе Есенин избегал усложненности, тяготел к стройности и простоте, предпочитая естественное течение стиха. Уже в ранней лирике Есенина привлекает внимание какая-то особая, ясная, чистая простота и одновременно образная насыщенность:
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется – на душе светло.

Всеволод Рождественский писал о стихах Есенина:
«О влиянии поэзии Есенина сказать можно было бы многое. И самое главное в том, что чистый лирический голос Есенина, так любимый простым народом, и, притом, людьми различного уровня, очень резко выделяется на фоне поэзии, которую условно можно было бы назвать "книжной", своей удивительной непосредственностью и ярко выраженным мелодическим началом. Его стихи хочется петь, а они и в самом деле часто становятся песнями. Он и сам исполнял их, слегка, напевая. В заключение можно сказать, что широкая популярность Есенина - и в читательской, и в литературной среде - обусловлена тем, что его стихи - простые и ясные по своей форме - всегда насыщены глубоким внутренним волнением и с предельной искренностью выражают правду его жизни».
Приехав в Петербург, Есенин посетил А.Блока. Не застав того дома, он оставил ему записку и стихи, завязанные в деревенский платок. Записка сохранилась с пометкой Блока: "Стихи свежие, чистые, голосистые...". Так благодаря участию Блока и поэта С.Городецкого Есенин стал вхож во все самые престижные литературные салоны и гостиные, где очень скоро стал желанным гостем. Стихи его говорили сами за себя - их особая простота в совокупности с "прожигающими" душу образами, трогательная непосредственность "деревенского паренька", а также обилие словечек из диалекта и древнерусского языка оказывали на многих вершителей литературной моды завораживающее действие.
А вот что говорит о стихах С. Есенина Светлана Шетракова – директор московского Государственного музея С. Есенина:
« В простоте стихов Есенина кроется настоящая бездна. Можно изучать его творчество всю жизнь, но так и остаться на подступах к пониманию его».
Вчитайтесь хотя бы в следующие строки великого поэта:
«Ах, метель такая, просто черт возьми.
Забивает крышу белыми гвоздьми.
Только мне не страшно, и в моей судьбе
Непутевым сердцем я прибит к тебе…».

Все совершенное просто, и в этом разгадка силы простых слов. Неотъемлемый признак настоящего искусства в том, что всякий читатель поймет и прочувствует есенинские строки, не будет равнодушен к ним.
«Сыпь, гармоника! Скука… скука…
Гармонист пальцы льет волной…
Пей со мною, паршивая сука,
пей со мной!».

Диапазон образов при ограниченном арсенале простых и понятных слов! Чего стоят только «забивает крышу…» или «пальцы льет волной…» Но чтобы писать так надо, всего лишь, быть Есениным, великим поэтом.
В одной из статей сам Есенин писал о стихосложении: «Они думают, что все эти формальные приемы и ухищрения нам неизвестны. В свое время обучились достаточно всему этому и не меньше их понимаем. Писать надобно как можно проще. Вот это трудней».
Тончайший лирик, волшебник русского пейзажа, удивительно чуткий к земным краскам, звукам и запахам, Есенин был большим и смелым мастером стиха. Его емкие и ошеломляюще свежие образы – почти всегда настоящее художественное открытие. Пушкинская простота и прозрачность – вот идеал, который руководил Есениным особенно в последние годы его работы.

 

 

БОРИС ШЕРЕМЕТЬЕВ

Офицер, цыганка и нечистая сила

(Святочный рассказ)
Авральная погрузка боеприпасов на «Гвардейце» началась с вечера и затянулась «до звезды» Рождества Христова. Пока матросы, старшины принимали душ, офицеры в кают-компании гоняли чаи – стукнуло три. Усталость от предпоходовой суеты-маеты, сверхурочных работ дала себя знать, и экипаж эсминца, кроме дежурно-вахтенной службы, без церемоний разобрал постели с пробковыми матрацами и вмиг уснул, как провалился в омут.
Прикорнул к спинке диванчика в каюте и лейтенант Егор Евстафьев. Все кости пели из-за поднятых тяжестей, докучной ходьбы с поклажей на горбу по замкнутому кругу от арсенального причала к снарядным и минным погребам корабля. Хотелось покоя, забыться. Прежде спасало одно универсальное средство: закрыть глаза и предаться сладким мечтаньям, раскладывая перед собой их пасьянсом, как разномастные атласные карты, – но сегодня это лекарство не помогало. Виной тому была полученная из Ленинграда весточка от Инны, насторожившая нарочитой недосказанностью.
Почитай уже два месяца отделяло их от той роковой черты скандального свидания, перешагнув которую, оба потом начали осознавать, из телефонных разговоров, переписки, что они все еще милы, близки, необходимы друг другу в жизни. И вот сегодня придвинулось то время, когда в половине восьмого утра Егор, весь начищенный, наблищенный должен дефилировать с цветами по платформе вокзала, чтобы с прибытием поезда в Севастополь выказать свое почтение любимой женщине, заверить в благонамеренности шагов, сделанных им к обоюдному сближению. Молодой офицер, ищущий руки супружества, видел в этой встрече добрый знак, поданный свыше, в их дружбе и любви, однако…
Ночное безмолвие висело в каюте, как непрочитанная берестяная грамотка. Евстафьев все еще пребывал в неспокойном забвенье, в совершенном неведении насчет участи их брака, однажды уже отвергнутого ими. И вдруг в период борьбы с дремотой случилось с ним привходящее обстоятельство. Ему показалось, что лишь на короткий миг смежил веки; а в следующую минуту его тело будто бы молнией прошила неведомая сила. Испуганный, он раскрыл глаза, – в каюте мерцают мягкие плюшевые сумерки, у бортового шпангоута серебрится блюдце иллюминатора. Жуткая догадка обожгла рассудок: проспал! Егор вскочил, заметался словно угорелый. Оделся на скорую руку, сунул в карман шинели будильник, слабый свидетель его защиты, выдернул из вазы букет роз и, скользнув тенью приведения на сходнях, рванул мимо дежурного по пирсу к шоссе, к черту на куличках.
«Здравствуй, милая моя! Долго ждался я тебя…» – метроном стучали в висках слова язвительной частушки. И чем выше карабкался по выбитой тропе обрывистого берега, тем больнее жалил себя: «Эх, ты, жених–чих! Голова – лампа с закоптелым стеклом, немытый – небритый… Стыдоба!»
Взобравшись на кручу, Евстафьев перевел дух и ощутил боль в пояснице. Он понимал, что нужно перетерпеть, во что бы то ни стало, выжать оставшийся запас сил. Окинул взором мглисто–белый Севастополь, лежащий справа на плоскогорьях, гладь бухты, неплотно укрытую дымчато-синей вуалью, темные силуэты кораблей с судовыми огнями, напоминающих воздушные замки. И снова – ноги в руки, где бегом, где скоком по гулкой известняковой земле, расшитой побурелой травой, безлистными кустиками, обсеянными крупчатой изморозью. Зубы его скрежетали в ярости и злобе.
А вот и освещенная площадка остановки у шоссе. Под навесом – знакомый дворник с метлой. Скинул кепку, мотнул кудрями, похожими на витое кавказское серебро с чернью, выпалил:
– Мое почтение водителю безумных кораблей. С Рождеством Христовым! Помогай тебе Бог!
Улыбкой прижмурились серо-синие глаза Евстафьева. Ответил:
– С праздником, Михалыч! Держи рубль, чекушку приголубь.
Они обручкались крепким пожатием, и Егор взлетел на подножку подошедшего троллейбуса. Вконец измученный, уселся на свободное место и, утишая страсти-мордасти, окинул взором полупустой салон с разношерстной публикой. Пассажирский кузов качало и несло в предрассветной дымке. Егор поминутно оглядывался по сторонам, фиксируя фонарные пучки света, ощущая, как под днищем со свистом раскатывается полотно дороги.
Заприметив на задней площадке цыганок, скептически усмехнулся. С одной стороны, он недолюбливал племя ворожей и гадалок, прожженных плутовок, порождавших в нем ощущение брезгливого страха; с другой, он всеми фибрами своей души благоговел от таборных романсов, танцев, потрясавших его эмоциональностью порывов, накалом кипящих страстей.
Сейчас его усталое, словно избитое тело расслабленно покачивалось на сидении, но спокойствие и благоденствие не спешило брать в полон. Колобродили мысли, связанные с временным проживанием и отдыхом Инны в Севастополе. Ощупав тугой нагрудный карман с месячным денежным содержанием, выданным ему наперед, облегченно вздохнул.
Чтобы отвлечься от окружающей обстановки, извлек из шинели будильник и стал прикидывать в уме: «Поезд по расписанию приходит через пять минут. До вокзала мне ехать семь, еще минуты три пехтурой до вагона…. Вот незадача, опоздаю! Ох, и расфырчится Инна».
Егор, кроя в сердце досаду, легонько щелкнул ногтем по стеклу циферблата, – и, как град среди лета, рассыпался трезвон. Почувствовав на себе пытливые взоры пассажиров, накрыл ладонями часы. И вмиг осенило: «Моя ошибка! Стрелку боя установил не на шесть утра, а на семь тридцать – время прибытия поезда. Вот и прокукарекали аккурат на рассвете».
В салоне разнеслись веселые голоса:
– И куда это офицер ни свет, ни заря курс держит?
– По рыбам, по звездам. Сочельник отметил у одних, а на Рождество к другим поспешает.
– А то! Мешки под глазами. Видно, всю ночь в топку кидал уголек…
Цыганки тоже вертелись, как бесы перед заутреней. Молодая особа в кашемировой шали исподлобья взглянула на него несколько раз с особой пристальностью. Потом нагнулась к подруге с гитарой и шепнула что-то, указывая на Евстафьева кивком. Сердце офицера екнуло: «Они меня на прицел взяли». И вдруг на ум ему пришла одна веселая идея: «Погодите, чертовки, я вас в силок заарканю!»
В это время он увидел поезд, выползающий из Инкерманского тоннеля. Сцепка вагонов зеленой змейкой огибала по каменистой луке насыпи рейд Южной бухты, чье зеркало воды было усеяно маломерными судами. В глазах Астафьева появилась лучистая теплота: «Там Инна, там Инна…. Узнает про будильник – обхохочется!»
Он спрыгнул на троллейбусной остановке и, перескакивая через ступеньки виадука, скатился к вокзальной площади. Обдало гулом кишащего многолюдства. Течение толпы подхватило его и понесло к платформе среди носильщиков, кричавших свое «поберегись!» лужеными глотками, которым для звонкости не хватает граммов ста.
Евстафьев почувствовал, как внутри будто отпустили какую-то туго закрученную гайку, прежде не дававшую свободно двигаться, думать. В груди забегали озорные живчики, сердце заломило от радостного предощущения: «Надо встретить Инну по-особенному. На какой бы фортель подняться? Ах, да, цыганки с гитарой!..» Егор дернулся с места, махнул рукой проскочившему мимо с тележкой здоровяку в форменной фуражке.
– Носильщик! Носильщик!.. Тут поблизости молодые цыганки метут юбками асфальт. Доставь их ко мне, не обижу! Пусть споют величальную песню. А это тебе задаток. – И многозначительно подмигнув, положил в его фартучный карман купюру.
Здоровяк посмотрел на офицера заплывшими глазами, подыграл:
– Есть, ваше флотское превосходительство! Как пить дать, доставлю.
Из-за поворота, одобряюще подсвистнув, выкатился ленинградский поезд. Рельсы тихонько застонали, как бы оживляясь; и вдруг гулко загрохотали под сводами перрона. Народ на ровной возвышенной площадке вдоль полотна замешкался, закружился пуще прежнего. Перемогая тоску, Егор высматривал ангельское личико Инны в каждом окошке следовавших мимо вагонов, и не находил. От оцепенения запершило в горле. Расстегнул шинель, белый шелковый шарф заткнул в карман и двинулся вдоль состава.
Вот уже засновали по платформе с узлами белья проводники, железнодорожные рабочие в оранжевых куртках. Всякие страхи лезли в голову Евстафьева, недоумевал: «Что же случилось?.. Да, что-то стряслось. Инна не могла просто так не приехать. Надо срочно переговорить с ней».
Внезапно охваченный непреодолимым страхом, Егор позвонил в Ленинград. Стиснув трубку, прикрыв глаза ладонью, сказал:
– Ну, слава богу! Рад слышать, Иннушка. Ты отменила поездку? Я так ждал тебя, надеялся…
В ответ удивительно сухой, равнодушный голос:
– Егор, я хочу объясниться с тобой начистоту. И может быть, в последний раз.
– Ты чем-то разобижена? Есть претензии?
– Знаешь, Егор, опостыло быть на птичьих правах. Хоть сейчас прилечу к тебе на самолете. Но при одном условии: совсем и навсегда.
– Это несерьезно, Иннушка. Через десять дней мы уходим в дальний поход. И надолго…
– Значит, не судьба… Меня не устраивает роль перелетного гостя: сегодня здесь, завтра там, видеться урывками от случая к случаю. Хочется настоящего, а не призрачного счастья. Я уже не юная девушка…
Егор с острым беспокойством слушал Инну. Пытался убедить ее, рисовать картины их счастливого будущего. Он старательно подбирал нужные слова, отыскивал весомые аргументы, приходившие на ум, – все как об стену горох. И тогда вынужден был сказать:
– Иннушка, никакие серьезные проблемы по телефону не решаются. Потому ждал тебя – объясниться начистоту, откровенно… Мне тоже не хватает твоего внимания, тепла, жить одному невмоготу. Но самый трудный путь у нас позади. Не горячись, потерпи еще немного. Я беспомощен сейчас, предпринять что-то. За душой своего ничего нет, я крыса корабельная…
Евстафьев, словно в тумане, вышел с междугороднего телефонного узла. В голове стояла какая-то гудящая пустота. «Ты дурак, сентиментальный дурак!» – язвил на свой счет от запоздалого чувства раскаяния, упущенных возможностей. Они жгли его, сотрясали яростной лихорадкой. И потому мнилось, что все на него оглядываются, видят, какой он слабый и жалкий...
Егор и в самом деле таким себя ощущал. С ним творилось что-то неладное. То вдруг обнаруживал, что, как шлюпка на приколе у причала, колышется на одном месте; то вдруг осознавал, что уже перешел привокзальную площадь, не заметив пестрой сутолоки, не слыша голосов, криков, плача детей. А когда нащупал в кармане будильник, полтора года назад подаренный Инной в день выпуска из училища, бессмысленно повертел его в руках и, не отдавая отчет своим действиям, бросил в урну, точно не нужную сломанную игрушку.
Нервы Егора явно сдали. Всякий раз, вызывая в памяти лицо и голос Инны, он ощущал такой нежный прилив в груди, что ему хотелось разрыдаться от безнадежности положения. Однако где-то на донышке сознания мерцала и другая мысль: «Может, в конце концов, все образуется? Глядишь, перемелется – мука будет».
– Эй! Офицер-красавец! – позвал чей-то ломкий голос и захлебнулся.
Егор не обратил внимания на окрик. Но в следующую минуту кто-то дернул его за рукав шинели. Он обернулся. Стоит троллейбусная цыганка с непокрытой головой, на шее яркий платок с кистями, повязанный узлом.
– Ищу его, ищу, а он вот где! Петрович от тебя привет передал... На картах погадать? Или под гитару песни спеть? Тебе что надо-то?
Егор, кроя в сердце тоску, тяжело вздохнул, съязвил:
– Что «надо» – не нашего фасада. – С горечью махнул рукой, спросил: – Тебя как кличут, смуглянка?
– У нас кого «кличут», зовут Кликуша, а меня величают – Мавруша! – протараторила она. И, гордо вскинув полумесяцы черных бровей, обвела его оценивающим взглядом. – Вижу, офицер-красавец, вижу! Счастлив будешь, богат будешь…– И запопрашайничала: – У меня сестра заболела, надобность позвонить. Позолоти ручку, я свое отработаю! – и протянула ему тонкую ладонь.
Егор, покопавшись в кошельке, передал ей червонец.
– Вот спасибо, вот спасибо, – запричитала цыганка, не сводя с него лукавых темно-карих глаз. – А я ищу, бегаю – не допросишься. Ух, жадюги! А ты меня выручил, ох как выручил! Бедная цыганка не знает даже, как тебя благодарить.
– Какие пустяки! – отмахнулся Егор. – Сочтемся.
– Сочтемся, коли сойдемся, – подсахаривала ворожея. – Я тебе, офицер-красавец, задаром погадаю. – И неожиданно, смахнув с русоволосой головы фуражку, восхищенно зацокала языком. – Какие линии на лбу! Большое счастье ждет!
Евстафьев кисло улыбнулся, забрал флотскую фуражку.
– Такое большое, что по суше не свести, не переправить морем.
Цыганка гордо откинула назад голову.
– Не подумай, мне твоя денежка не нужна. Ты купюру дал, ты меня выручил – я тебе за это судьбу открою.
Егор отшатнулся:
– Я и сам все знаю о себе на много лет вперед.
– Э-э, офицер-красавец! Я что глазами увижу, то пальцем наворожу…
Прохладный крымский ветер косматил ее черные волосы, спадавшие на плечи; пуховая жакетка туго обтягивала торс, юбка вилась у колен.
– Ну ладно, – сдался Евстафьев. – Беда за бедой, волна за волной…
Не успел моргнуть, а цыганка выдернула на его виске волос. Попросив носовой платок, аккуратно положила на утирку. И как-то сразу вся подтянулась, упиваясь заученной ролью предсказательницы. Приоткрыла грудь – на, гляди! – и вытащила спрятанное зеркальце.
– Кого, офицер-красавец, хочешь видеть? – спросила она чуть нараспев. – Друзей своих или врагов?
Егор колебался, но вспомнив Инну, сказал с легкой иронией:
– Ну, если ты, Мавруша, всемогущая, покажи мою возлюбленную…
Цыганка озорно улыбнулась, кокетливо повела плечиком:
– Все, что буду говорить, повторяй за мной слово в слово. – И забормотала в утиральник на своем неведомом наречии.
Евстафьев, поддавшись сомнительному искусу, уже ничего не мог с собой поделать. Отрезало напрочь, кто перед ним, что за чудовище! Вон и прохожие многозначительно, с едкой иронией посматривают в их сторону.
– Ты чего молчишь? – ласково, но твердо спросила ворожея. – Повторяй за мной!
И она снова залопотала незнамо что. Хоть Егор и не верил в цыганские россказни про нечистую силу, но, потеряв самообладание, стал ей вторить вслед. Игра незнакомых слов забавляла его, и когда он, еле сдерживая смех, готов был прыснуть, ворожея сунула ему под нос зерцало.
– Видишь свою милашку?
Егор в изумлении завертел головой и, подражая ее манере, ответил:
– Прости, красавица, ничего не вижу.
– Э-э, надо бумажную денежку положить, – сказала она озорно, без оглядки. – Ты не бойся, офицер-красавец! Что положишь, то и возьмешь.
Ворожея придвинула к нему смеющееся, почти доступное поцелуям лицо, настраиваясь на волну гулких ударов мужского сердца. Темно-карие зрачки заработали, заполыхали, как у филина, в расчете на легкую поживу.
Почувствовав веер горячего женского дыхания, Евстафьев часто заморгал, будто веки опахнуло жарким ветерком. Какая-то лихая удаль влилась в него, вскружила голову, и он полез в нагрудный карман.
– Больше бумажных денежек – легче гадание, – увещевала плутовка. – Отдувайся кошелек, богатому все впрок.
Егор, околдованный ее чарами, даже не пошевельнулся, когда она бесцеремонно запустила тонкие пальцы в портмоне, извлекла месячный оклад, выданный на месяц вперед. Вместе с волосом завернула в носовой платок и запричитала:
– Сейчас ты увидишь свою любимую, желанную. Повторяй за мной слово в слово: «Деньги – это вода, проходящая сквозь пальцы, омывающая наши глаза, обостряющая слух, возбуждающая острые желания…»
И закрутила, заворожила Егора не на жизнь, а на смерть. Растроганный таинством гадания, он робко улыбался, смотрел в глаза цыганки. А та, приняв его улыбку за одобрение, разошлась еще пуще.
– Обжегшись на молоке, дуй на воду. – Поднесла к его губам узелок и приказала: – Дуй сюда, дуй изо всей мочи!
И в тот момент, когда Егор выпустил ртом сильную струю воздуха, руки цыганки проделали непонятную для непосвященных манипуляцию и оказались пустыми.
Евстафьев, ничего не понимая, робко спросил:
– А где платок, Мавруша?
– Э-э, офицер- красавец, не торопись. – Цыганка мотнула непокорной черной гривой, встряхнула пальцы. – Гадание еще не окончено.
– Окончено, не окончено…. Где деньги, спрашиваю?
Меж тем несколько таборных цыганок обступили их тесным кольцом.
– Вот нетерпеливый! – Всплеснула руками ворожея, обращаясь к подружкам. – Я ему судьбу рассказываю, а он про денежки! – И уже Егору: – У меня сестра больная. Ты дал мне червонец позвонить ей? Дал! Попросил меня погадать? Попросил! Вот я тебе и гадаю. Ха-ха-ха!
От этих слов Егора бросило в жар. Бесноватый хохоток раздирал душу. Он понял: упав в воду, сухим не вылезти. Да мокрым не хотелось быть.
– Я у тебя ничего не просил, – наступал Егор, выпрямившись и сжимая кулаки. – Ты куда дела деньги?
– Какие деньги?! – Гадалка подперла бока руками, с надменной самоуверенностью повела головой снизу вверх; она вся исходила скользким ручьистым смехом, в ее сузившихся глазах мелькнуло победное торжество: – Ты думаешь, если цыганка, то продажная?! Уступит себя за деньги?.. Поласкаться ему, видишь ли, захотелось. А еще офицер! Не следовает вам такими делами заниматься… Грех!..
Слова были произнесены с такой насмешливостью и грубостью, что Егор невольно подумал: «Эх, не зря говорят: не трогай лихо, пока оно тихо».
Таборные подружки ахали, делали экивоки, осклабляли рты. А чумазые цыганята, крутившиеся у длинных юбок матерей, казалось, только и ждали этого. С криком, с визгом накинулись они на Евстафьева, дергая за полы шинели:
– Офицеру баба нужна! Офицеру баба нужна!
К ним потянулись любопытные прохожие. Сбитый с толку, Егор покраснел от стыда: им овладело чувство гадливости и отвращения. Хуже того, ощутил на себе тяжелый взгляд. Повернул голову – стоит морщинистая цыганка. В темных глазницах ее, как жала, дрожат светлые язычки.
– А мы разве трогаем кого-нибудь? Что тебе надобно от нашего бедного племени? – спросила она задыхающимся голосом, переходящим в сиплую обрывающуюся фистулу. – Иди, офицер, иди своей дорогой…. Иди, иди, пока не обмазали с головы до пят, не вываляли в перьях.
Евстафьев видел, как по ее лицу скользнуло выражение презрения. Совесть его была чиста, и, ни разу не сморгнув, выдержал испепеляющий взор седовласой мегеры. Сердце его облилось кровью, – он не знал, что делать, как поступить. Идти жаловаться милицейскому начальству, что его карман очистила молодая цыганка, а нечестивцы, сопливые пацаны и древняя старуха, брали на испуг? – было смешно, не по-офицерски.
И Егор, не оглядываясь на собравшуюся толпу зевак, стал выправлять курс на «Гвардеец», сделавшийся и его крепостью, и его родным домом.
Не прошло и минуты – за спиной Евстафьева знакомо задребезжал будильник, подобранный цыганами. А вслед за ним, по иронию судьбы, раздался и запоздалый свисток блюстителя правопорядка.

 

 

ИВАНА ПАНЧЕНКО (И. РОМАНО)

Стихи

МНЕ НЕ ЗАБЫТЬ
Возможно ли, что я забуду это?
Слезою память скатиться с ресниц.
Я помню умирающее лето.
Палатки наши - стаю белых птиц.

Дожди и ветры осенью их били,
Вот мокрый снег под вечер повалил.
А в таборе все молчаливы были -
Печальный табор лето хоронил.

Там на лугу издохла ночью лошадь –
Последняя у Мато-бедняка.
Цыган стоял, на пень лесной похожий,
С уздой, уже ненужною, в руках.

А снег валил - палатки провисали.
Сынишка Мато плакал о коне.
Мы из села цыганок ожидали –
Узнать, найдем ночлег там, или нет.

А поутру телеги загрузили,
Следы колес перечеркнули луг.
Уродливые, черные спешили
Повозки наши к селъскому теплу.

***
Терпи, мальчишка,
Ведь хлеба нет.
Ну, что кричишь ты,
Не веришь мне?

Ушли ведь мамы,
Ты что - ослеп?
В селе обманут –
И будет хлеб.

Вернутся скоро.
Сейчас, сейчас.
Мешок, что короб!
Весь хлеб - для нас!

Большущий самый
Возьмешь кусок,
…А вдруг у мамы
Пустой мешок?!

***
Я был обманут ловко очень,
Какой-то тип умело врал.
Обман обдуман был, отточен,
Как в спину кинутый кинжал.
И все в компании острили:
"Какой же, парень, ты цыган,
В тебе цыгана-то убили,
Коль поддаешься на обман".
И я ушел, и хлопнул дверью.
Да, я цыган уже не тот.
Я вижу свет, я людям верю.
И ложь той веры не убьет.

МАТЕРИ
Мать моя не читает книг,
Потому что читать не умеет,
Взгляд усталый к дорогам привык -
К тем дорогам, что жизни длиннее.

Говорила она мне не раз,
Брось пустое занятье, сыночек,
Книги - это совсем не для нас,
Что ты ищешь в корявости строчек?

Лучше б ты к лошадям привыкал,
Поучился у деда родного,
Видел ты как вчера он сменял,
Вороного коня на гнедого.

Годы, годы прошли чередой…
Наше прошлое стерлось и смялось.
Где-то сдох по дороге гнедой,
Лишь нагайка на память осталась.

И когда заблестит огонек,
Ночь уйдет за окно, за ворота,
Просит мать: «Почитай-ка, сынок,
Что получше – послушать охота».

Ей читаю, в глаза ей смотрю,
И какой-то другой она стала,
Все мне кажется: маму мою
Так безжалостно жизнь обокрала.

МЫ МОЛЧА ПЫЛЬ ГЛОТАЛИ
Мы молча пыль глотали,
А пыль глотала нас.
И овцы шли устало
Уже не первый час.

Пришел скорей бы вечер,
Из рук бы бросить бич,
Отаре вдруг на встречу
Бордовенький «Москвич»

В нем девушка сидела,
Сиреневый платок,
А за рулем с ней рядом
Что надо паренек.

Но мне какое дело,
Им посторонний я.
Но девушка глядела,
Глядела на меня.

Лицом стекла касалась,
Веселости полна.
Язык вдруг показала
По-детски мне она.

И тот час мои губы
В улыбке разошлись…
Какой бывает грубой,
Какой прекрасной жизнь.

***
Там, где наши палатки стояли,
Где я щавель искал меж кустов,
Трактора по весне грохотали,
Бились осенью волны хлебов.

Я увидел, как трудятся люди
На уборке деревнею всей,
Превращают и праздники в будни,
Капли пота роняя с бровей.

О, великая эта работа!
Там мне истина стала ясна:
Тот, кто землю засеивал потом,
От нее и получит сполна.

О ЦЫГАНСКИХ ПОЭТАХ
Может были они, поэты,
Может пели под скрип колес,
Только песни цыганские эти,
На страницу никто не занес.

КАРТОШКА
Вдалеке от палаток
(Ночь - ни зги не видать!)
Дед седой и горбатый
Нас учил воровать.

Нам наука понятна,
Помню деда слова:
«Доставай аккуратно,
что б стояла ботва».

Мы в картошке лежали,
Подобрав животы.
Клубни мы доставали,
Не тревожа ботвы…

Наступили бы сроки
Через несколько лет,
Мне такие уроки
Пригодились бы, дед.

Став цыганом беспечным,
Я украл бы коня.
Самодельной картечью
Кто-то б срезал меня.


Светлой памятиартиста Бийского драмтеатра В. Шалагина
Антракт. За сценой Будулай,
Задумался и что-то брови хмурит.
Он погружен в цыганские дела,дела,
И, отрешенный, сигарету курит.

У Будулая светлые глаза -
На самом деле это мало значит.
Мой родич мне уверенно сказал:
«Артист – цыган!
Не может быть иначе!»

Я промолчал - пусть думает старик,
Что мы повсюду в новый мир врастаем.
Я даже перешел на наш язык,
Когда сидел в антракте с «Будулаем».

МАЛИНА
Ах, малина, малина!
Ах, как много ее!
Мы с цыганкой Галиной
Средь малины вдвоем.

Ни о чем мы не знаем,
До овец разве тут!
Сладость эту глотаем,
Смяв легонько во рту.

Мы могли бы до ночи
Быть в малиннике том.
Вдруг копыта грохочут:
Дадо1 скачет верхом.

– Где же овцы, детина?
Бич сжимает рука…
И во рту вдруг малина,
Как калина горька.

1 Дадо - отец

ЕЙ ДАВАЛИ…
Ей давали и хлеб и сало -
Отмахнулась: никак нельзя!
«Я же, люди, за так гадала.
Ой, пойду, засиделась я...»

Муж усталый пришел с работы,
Прибежала она домой…
«Ты, гадала? Одна забота!
Что же делать-то мне с тобой?

Что взяла? Не коней ли пару?
Ах, какой от людей мне стыд!»
«Я гадала, пойми ты, даром!» -
И заплакала вдруг навзрыд.

И у мужа весь гнев утрачен,
Он сидит, каблуком стуча.
Удивлен, что она так плачет -
Не от брани,
Не от бича.

Я НЕ ЗНАЮ…
Я не знаю, на что ты годен,
И не ведаю, в чем удал.
Знаю только: зовут в народе,
По-цыгански тебя «мурдал» .

Пусть и хвалит родня, и спорит,
И зовет тебя молодцом -
Мол, приносишь ты водки море,
Вот и выглядишь мудрецом.

Только мудрость твоя известна,
И цена ей - единый грош.
Если можешь, ответь мне честно:
Чье ты носишь, и чье ты пьешь?

И тобою ли счет оплачен
За дубленку, за дом, вино?
Платит женка, и не иначе,
А тебе того не дано.

Мелковата твоя душонка,
И ничтожен весь твой удел,
Собралась и ушла бы женка -
На тебя бы я посмотрел.

Был бы также ты беззаботен,
Или с крыши - вниз головой?
Я не знаю, на что ты годен,
Кроме годности половой.

***
Быть может, я не поэт,
Стихи не писать, быть может?
Но сердце сказало – нет!
Романо, пиши, ты должен!

Обязан. И я готов,
Писать, как родич кудлатый,
Из древних своих шатров
Под крышу пришел в двадцатом.

Пусть мой неловкий стих,
Не всякий, прочтя, запомнит,
Ты, родич, меня прости,
Я долг, как могу, исполню...

ОСЕДЛАЮ СЕРОГО
Оседлаю Серого под вечер,
Подтяну подпругу посильней,
И закату поскачу навстречу
Мимо окон улицы твоей.

Будут брызгать искрами подковы,
Звон копыт нарушит чей-то сон…
Пусть увидят, как я лих и ловок,
Потому что в таборе рожден!

Проскачу садочки и ограды,
В грудь упрется ветер мне тугой,
И девчата, провожая взглядом,
Удивленно спросят: «Кто такой?»

Не ответят парни на вопросы,
Усмехнуться, с ревностью борясь...
Берегите, парни, длиннокосых!
Берегите - я могу украсть.

А МАТЬ МОЯ РАСПЛАЧЕТСЯ
А мать моя порой расплачется,
Ранима горькою молвой -
«Ты брось писать, а то поплатишься
Своей, сыночек, головой.

Ужель не видишь, как рассержены
Все, чье прозванье «мурдала»1.
И о тебе твердят: «Отверженный!
Предал цыганские дела!»

Они твердят: «Он из милиции!»
И верят многие тому,
Что ты, нарушив все традиции,
Сажаешь родичей в тюрьму.

«Не все же люди с червоточиной!» -
Ты скажешь - чистая душа!
Но только хватит в тьму полночную
И одного тебе ножа…»

Гляжу на маму озабоченно,
И ей я слова не солгу.
«Мне трудно, мама, жить меж родичей,
Но быть без них я не могу.

1 мурдала - клячи

СВАДЬБА
Свадьба в доме, гульба и гомон.
Малый весел, а старый пьян.
Рьяно спорит сегодня в доме
С семиструнной тульский баян.

Ах, как парни здесь бьют чечетку,
Будто им сам Вербицкий1 брат!
И разбрасывают девчонки
Пестрых юбок цветной каскад!

Запрягай-ка, тятька, лошадь
Серую, косматую!
Мэ традава, мэ традава
Чаерья посватаю...

Дайте места! Ну дайте места!
Гомон в доме тотчас затих…
Выходи-ка на круг, невеста,
Ну, чего ты сидишь, жених?

Вышли в круг, а Рувка не видит,
Где невеста и где жених…
Он на этих двоих не в обиде –
Просто выпил он за троих!

Запрягай-ка, тятька, лошадь
Серую, косматую!
Мэ традава, мэ традава
Чаерья посватаю...

А жена ворчит при народе:
«Словно в бочку ты льешь вино!»
И во двор она Рувку выводит
И садится с ним на бревно.

Рувка пальцем грозит и важничает:
«Запевай-ка, жена, протяжную:
«Ах ту сыво, ах ту сыво
Грасторо,
Ту вылыджа, ту вылыджа
Мро шероро…»

И глядит на них долго-долго …
(Или мне показалось так?)
Городская, с отливом, «Волга»
И орловский потный рысак.

1 Анатолий Вербицкий – танцор театра «Ромэн»

ЦЫГАНКА
По пыльному подорожнику,
С котомкою, как всегда, Черноглазая, смуглокожая
Цыганка идет - гадать.

Лучисты глаза раскосые,
В упор, как бичами бьют.
Идет по деревне босая,
Подбирая юбку свою.

А встретив кого на улице -
Встает на его пути:
«Эй, красивый!
Скажу - и сбудется,
Только руку позолоти!»

По селу она долго бегала.
Много черствых кусков взяла.
А ее тележонка бедная
С детьми за селом ждала.

К повозке пришла поникшая,
Утратив красу и стать –
Гадалка, колдунья, нищая –
Пятерых черноглазых мать.

ЦЫГАНЕНОК И БАРИН
Ах, карета, ты карета!
Тройка борзая летит…
Видит барин: у кювета
Паренек-цыган стоит.

«Кучер, стой! Я молвлю слово...
Эй, черныш! Слыхать – для вас
Надурить легко любого?
Обмани ж меня! Сейчас!»

«Обмануть?! В мои года-то?
Мне и лет всего чуть-чуть!.
Вот бы дадо,
Кабы надо,
Мог бы черта обмануть».

«Далеко отец?»
«За логом,
Я бы сбегал - трудно ль мне?
Да нога болит, ей богу…
Разве только - на коне...»

«Дай, Ерема, вороного!»
Кучер выпряг, кучер дал…
«Мигом, барин, право слово!
Только вот, я не сказал...

Мне ты дал – и батьке надо,
Мы приедем с ним вдвоем.
Это, барин, не порядок -
Коль вдвоем, да на одном!»

«На, возьми, скачи, чертенок!»
Барин в повод лошадь дал…
Так и скрылся цыганенок,
Точно в омуте пропал.

ВОСПОМИНАНИЕ
Я вспоминаю табор наш кочующий,
И песню грустную под скрипы колеса,
Цыган моих, вблизи дорог ночующих,
Им были кровом только небеса.

И ранним утром, лишь рассвет забрезжится,
Шагала мать, босая, по селу.
Ждала она, когда кусок отрежется,
Чтоб положить в заплечную суму.

О, как мы ждали милой возвращения!
Сидел отец с поникшей головой…
С утра одно нам было угощение –
Цыганский чай, заваренный травой.

Бежали к маме, как завидим издали,
И только ветер обогнать нас мог!
В глазах ее одну печаль мы видели -
Был слишком легок материн мешок…

И снова путь, дороги бесконечные,
И долгий, как бессмертие, напев,
Текли века, как реки быстротечные,
Цыган моих и каплей не задев.


МУРШ
Он был беспечный забулдыга,
Цыган по кличке «Канвало1».
А в наше время, погляди-ка,
Его прозвали «Барвало»2.

Он мурш3, конечно, без изъяна –
Купить сумеет и продать,
Я слышал: где-то обезьяна
Уже умеет торговать.

Да как умеет – чародейка!,
Но обезьяну не хвали -
Ведь ей ума ни на копейку
Не прибавляют те рубли.

Я размышлять о ней не стану,
Но мысль пронзит меня порой:
Как просто спутать обезьяну
С людской заблудшею душой.

1 канвало – глупый
2 барвало – богатый
3 мурш - молодец

ПОТРАВА
Мы все в шатрах своих уснули,
А ночь была темным-темна.
Проснулся табор, точно улей,
И понеслось: «Тюрьма, тюрьма…»

И захлестнула всех тревога
И голос, тонкий, как судьба:
«Ромалэ, трогаем в дорогу -
Мы потравили здесь хлеба!»

Пошли тотчас к оглоблям дуги,
Шипит в воде язык костра,
И на ходу в повозки с луга
Галдя, ныряла детвора.

В упряжках всхрапывали кони,
Из низких туч гремит гроза,
И при сверканье частых молний
Я видел матери глаза.

Вот ливень хлынул – поливает.
Ох, не жалеет Бог воды!
Но пусть с небес хоть камни валят -
А нам бы скрыться от беды!

Уйти, умчаться от потравы,
Пусть по спине змеит вода.
«Куда Баро сегодня правит?»
Да хоть куда, да хоть куда!

Молчала мать, как неживая.
Платок промокший на груди.
Ребенок, сердце надрывая,
В повозке плакал впереди.

Река неслась шальным потоком,
Тела ворочая коряг.
Тьма поредела... На востоке
Нежданно вспыхнула заря…

ТЫ ГОВОРИ СО МНОЮ НА ЦЫГАНСКОМ
Ты говори со мною на цыганском,
Ты в таборе родился кочевом,
Поймем друг друга мы с тобой, по-братски,
Я тоже самый настоящий ром .

Я на тебя гляжу порой с опаской,
Такая странность для меня нова,
Слова ты помнишь материнской ласки,
Звучали по-цыгански те слова.

А помнишь табор под осенним небом,
А ты совсем мальчонка, чаворо .
Ты на каком просил у мамы хлеба,
Ты на цыганском требовал маро .

Пусть наш язык не встретится печатно,
И не найдешь богатств особых в нем,
Но там где на твоем родном понятно,
Ты говори, прошу я, на родном.

А может так - к чему тебе «отсталость?!»
Ты от нее избавиться спешишь.
Тогда скорей в графе национальность,
Какая по душе тебе, впиши.

ПЕСНЯ ЦЫГАНА
Таборному певцу Алексею Степановичу

Ах, близок, близок зимний холод,
А шубы нету, братцы, у меня.
Ах ты, нужда, нужда и голод,
Зачем живу я? - Не могу понять.

Жена моя, жена моя больная,
Она с постели давно уж не встает.
Ах, что мне делать, люди, я не знаю,
И кто кусок детишкам принесет?

Мой конь хромой, не выдержит дороги,
Мне трубку за него никто не даст.
Ах, дети, дети под палаткой дрогнут,
Дрова сгорели и костер погас.

А вы не плачьте, дети, мои дети.
Зима пройдет, и к нам придет весна.
И снова будем мы в тепло одеты,
Нам счастье, радость принесет она.

Ах, ветры, ветры, тучи пронесите,
Блесни во тьме хоть звездочка одна.
Ах, вы не плачьте, деточки, терпите.
Она придет - красавица весна.

ВЕРСИЯ
Шпагат извилистой дороги,
И летний дымчатый рассвет…
Цыган несут босые ноги
По этим тропам сотни лет.

Порой любимы и гонимы,
С проклятьем, брошенным вослед,
Они идут… Не объяснимы!
Где их исток?
Истока нет.

Откуда мы, цыгане, вышли?
Цыганка мне дала ответ:
«О чем ты думаешь? Всевышний
Нас перенес с других планет».

РАССКАЗ ЦЫГАНКИ
Мне, дорогой, уж много лет,
Но помню я годину,
Когда наш табор в сельсовет
Загнали, как скотину.

Начальник с пеною у рта –
Злой, как собака - Рыча :
«Кто не доволен? - Паспорта!»
А сам в газету тычет -

Вот и пришел цыгана час:
Давай долой запряжку,
А не послушаете нас,
Упрячем в каталажку.

В селе, как мы живем - живи,
Не думай отрываться»...
Отпели в рощах соловьи
И некуда деваться.

И стали жить мы, как и все –
В большом гнилом колхозе.
Цыган, как сказано, - осел
И привыкал к навозу.

О трудодне он не тужил,
Терпел нужду и холод.
В деревне года два прожив,
Он перебрался в город.

Цыгану в городе сытней,
И не нужна прополка,
И здесь в неделю пару дней
Гуляет барахолка.

На ней косил цыган рубли
Со сметкой - богом данной:
Ковры, дорожки, сапоги,
Все было у цыгана.

И он, конечно, пьян и сыт,
Забыл своих лошадок.
Чужое слово - дефицит,
Принес ему достаток.

Он был, как зверь – ОБХС,
Да и закон при силе,
А бизнесмен тогда, что бес,
Безжалостно судили.

В тюрьме цыган сидит – поет,
Он песней грусть рассеет.
А как вернется, - за свое,
На туче каруселит.

Конечно, он не лыком шит,
И страх берет за глотку,
Но коли хочешь сытым жить,
То не страшись решетки.

Да что о прошлом говорить.
Торгуй свободно ныне.
Цыган на туче до зари,
Как рыба на стремнине.

Его на рынке целый ряд –
Товар, который надо.
Теперь сам черт ему не брат,
Зажил цыган богато.

И он уже почти барон,
Не счесть на пальцах перстней,
Поет ему магнитофон -
Все импортные песни.

Забыл цыган дымы костров,
В лесу пуста поляна,
Его надежен ныне кров...,
Но жалко мне цыгана. Я ЭТО ПОМНЮ
Я это время очень даже помню,
Когда девчонку, стройную, как лань,
Красивую, улыбчивую Тоню,
Привел цыган в предутреннюю рань.

И приходили к нам из сельсовета,
Стращали парня ссылкой и тюрьмой,
Но на любовь не наложить запрета,
Не выдуман еще закон такой.

О, как она цыганкой быть хотела -
Никто причины разгадать не мог!
Она и юбки пестрые надела,
И красный кашемировый платок.

Все песни наши выучила спешно –
Не тратя на учения года.
Ее, конечно, выдавала внешность,
Но и цыганки смуглы не всегда.

Завидовали парни: это женка!
Каких теперь приводят из села!..
…Через полгода русская девчонка
В село цыгана - мужа увела…

РОМАНС
Конь издыхал…
Сидел цыган угрюмый,
Дымила трубка, падала слеза;
Сидел цыган, его терзали думы –
Словами этих дум не рассказать.

Наутро табор двинется в дорогу,
И лишь его останется семья.
Стоят, как гроб, перед палаткой дроги -
Что проку в них, коль потерял коня?

Сидел цыган, и вздрагивали плечи,
А рядом дети жались у огня.
Но вот он встал, решительный, под вечер
И снял узду с издохшего коня.

Ушел, спеша к поселочку за лесом,
И не вернулся к детям до утра…
И выстрелом из меткого обреза
Его с судьбой закончилась игра…

А я был мал и смерти не боялся,
Но истину простую понял я:
Там, на лугу, могильный холм остался,
И никому ненужная семья…

ТЫ ВСЕ ТОТ ЖЕ…
Ты все тот же, конечно - тот же,
На крылечке избы своей.
На ладонях прозрачна кожа,
Взгляд угрюмый из-под бровей.

Смотришь хмуро, вокруг другая -
До чего же другая жизнь!
Где тот конь, и дуга тугая?
Дегтем смазанные гужи.

Все ушло, той уж нет дороги,
А к другому ты не привык,
И куда ни глядишь в тревоге
Всюду видится лишь тупик.

Ты решил, что цыгану крышка,
Что истлели твои гужи.
Видишь, в школу спешит сынишка,
Так ручей до реки бежит!

ГУЛЯЛА РЯБЬ
Гуляла рябь по водной глади,
Над падью выдохлась гроза,
Девчонке, с робостью во взгляде,
Я о любви своей сказал.

Она в глаза мне не смотрела,
Ей пряди ветер шевелил.
И прошептала так не смело:
«Ты добрый ром, но мне не мил…»

И для меня все серым стало,
И я как будто онемел,
И подойти к ней, как бывало,
Поговорить - уже не смел.

Ее я только песни слушал,
Когда смолкали млад и стар.
Она выплескивала душу
Под стоны тихие гитар...

Вот осень, небо в серой вате,
В селе цыгане в холода,
Отец любовь мою просватал -
За парня бойкого отдал.

Смотрю в окно, как через сито,
А по стеклу течет слеза…
И тут сестра: «Чего небритый?
Чего грустны твои глаза?

Ты не поймешь такую малость,
Хотя и должен понимать:
В тебе цыгана не осталось -
Ни песни спеть и не сплясать.

А что ты можешь на гитаре?
А лошадей ты знаешь масть?
А сможешь ты на рыжей паре
Свою любимую украсть?

И что ты пишешь очень много?
И в том тебя я не виню -
Ведь не даны рога от бога
Собаке злой или коню.

Сестра умна! Она заметит
Все, что и так известно мне:
Каурый конь всегда приметен
В цыганском черном табуне.

ПОСТОЙ, МАЛЕЦ
«Постой, малец, кричать не надо!
Подумают соседи - драка тут.
Украли Раду?
Ну, украли Раду.
Свои украли, парень! Не убьют.

Вернуться – свадьба. Истина простая,
А ты кричать по городу готов.
На то и наши девки вырастают,
Чтоб воровали мы их у отцов.

И Радка ваша тоже не икона
(Воруют без согласья - и не раз).
Пойми, малец, старинные законы -
Стальные удила для нас…»

Ты прав, старик, что Радка не икона,
А в остальном не верно рассудил.
Терять умеют на свободе кони
Железки перекушенных удил.

НЕ ДОМ, ХОРОМЫ ТЫ ПОСТРОИЛ…
Не дом, хоромы ты построил
Как новый русский господин.
В семье твоей с тобою трое
На душу метров сто один.

В хоромах тех весьма не пусто.
Паркет не виден от ковров.
А мебель - чистое искусство,
И все заморских мастеров.

И во дворе стоит, как диво,
Как дар всевышнего с небес,
Не конь с серебряною гривой,
А новой марки мерседес.

Сбылося все, о чем мечталось,
Но как-то все не по нутру,
И в сердце радости не стало
Пустой как бубен стала грудь.

И не звенит, как прежде, песня.
Тебе весь табор подпевал.
Бывало в доме песне тесно,
Хозяин двери открывал.

А как чечетку ты печатал,
Едва касаясь половиц.
Смотрели с робостью девчата
Из-под опущенных ресниц...

Одна была из них Ружина,
И ты тонул в ее глазах...
Как будто лопнула пружина
В тебе как в дедовских часах.

И боль душевная накрыла,
Друзья той боли не поймут.
Ты обломал на тучах крылья,
А их нигде не продают.

ОТПУСТИТЕ КОНЯ
Где-то мчатся ракеты,
Погружаясь в зенит…
Конь, не зная об этом,
По асфальту рысит.

Не торопится возчик,
А жара, как в печи!
На асфальте до ночи -
Хоть пеки калачи.

Серый вывезет «норму»
И под вечер - «отбой».
Подадут комбикорму
И соломы сухой.

Он жует…, а тревога,
Сердце рвет пополам -
А в глазах лишь дорога
Да цветы по лугам.

И колышутся травы -
Скоро, скоро покос!
Вспыхнет бархат отавы
Между стаек берез.

Вот родная низина,
Где расселись дома,
Утром в пологе синем
Прячет речку туман…

Вечера заревые,
В селах - брызги огня...
Вы в луга заливные
Отпустите коня…

КОНЬ У ИВЫ
Старый конь задумался у ивы,
Памятью в былое унесен.
А какой-то рядом мерин сивый,
Словно бы досматривает сон.

Тащит сивый по деревне дроги,
Возит воду тихо, не спеша.
Не скакал он ночью по тревоге
Ветер не свистел в его ушах.

Не знавал он на крутых забегах
Теплую хозяйскую ладонь.
Хороша ему его телега,
Только конь без скорости - не конь!

Ипподром бурлит перед глазами,
И струною конь напрягся весь -
Он сдает очередной экзамен,
И секунды все решают здесь...

... Старость - невеселая примета…
Конь, быть может, бегал бы еще,
Но жокей со вздохом: «Песня спета»
Закурил и, сгорбившись, ушел...

Увезли из города в деревню.
Горький вкус травинок на губах…
Гордый конь, совсем еще не древний,
До рассвета плачет в лопухах.

***
Мы подчиняемся природе.
Летят, как голуби, года.
И не старик еще ты вроде,
Но голова уже седа.

Ты не бежишь до остановки,
Ушел трамвай, и леший с ним.
В таких годах бежать неловко,
И стыдно выглядеть смешным.

И за цветами не полезешь
В чужой промокший палисад.
Ты никого уже не встретишь,
Чтоб запылал, как прежде, взгляд.

Остались лишь воспоминанья,
Их доверяю я перу…,
Вот чую сердца трепетанье,
Я внука на руки беру.

СТАРИК
Костер потух, лишь угли багровеют,
На небе звезды - бляхи на узде.
Сидит старик, босые ноги греет,
И губы что-то шепчут бороде.

А табор спит, закутавшись в лохмотья,
На время прекратилась суета.
На мир уныло из палаток смотрит
Попутчица цыганская – нужда.

Сидит стари. Сильнее ветер к ночи.
Он треплет чуб и роется в золе.
Старик одно понять сегодня хочет,
Зачем он жил и ездил по земле.

Жизнь позади… Болят и мерзнут ноги,
Но утором снова на коня хомут,
И поведут опять его дороге,
Куда? Зачем? Неведомо ему.

Костер потух, лишь угли багровеют,
На небе звезды - бляхи на узде.
Сидит старик, босые ноги греет,
И губы что-то шепчут бороде.

ДЕТСТВО
Я от матери слышал,
Что в степи под дождем,
Под небесною крышей
Был на свет я рожден.

И меня по дорогам, -
Кляча - меньше осла, -
Запряженная в дроги
Мое детство везла.

Детство лихо плясало
Для веселой толпы,
И в тряпье одевалось,
И в дорожную пыль.

А лишь осень нагрянет –
Детству горько вдвойне.
Табор крыши натянет,
Но тепла уже нет.

Но под сумрачным небом
Я счастливым быть мог,
Если черствого хлеба
Мать давала кусок.

***
Засвистят кошевы полозья,
Комья снега из-под копыт.
Звезд сияют на небе гроздья,
Лунным светом весь мир залит.

Ах! Как кони лихие мчатся
По дороге, по льду реки…
Отчего мне ночами снятся
Черно-бурые рысаки?

Снится мне, что лечу куда-то,
И дороге предела нет!
А куда, и чего мне надо?
Только свист кошевы в ответ.

***
Да что о прошлом говорить,
Торгуй свободно, - ныне,
Цыган на «туче» до зари,
Как рыба на стремнине.

И он уже почти барон,
Блестят на пальцах перстни,
Поет ему магнитофон
Лишь импортные песни.

Забыл цыган дымы костров,
В лесу пуста поляна,
Его надежен ныне кров…,
Но больно за цыгана.

1 Туча – вещевой рынок

***
Ты для меня и сладость и отрава,
И пусть любимый у тебя другой,
Мне годы все же подарили право –
Считать тебя единственной судьбой.

Пусть за свиданья осуждают внуки,
Кто прожил жизнь, тот, верно, нас простит.
Во сне к тебе я простираю руки,
Но только воздух пальцы холодит.

О, дай мне Бог, великое терпенье
Тебя мне ждать, как ветка ждет листвы,
Я без тебя – стрела без оперенья,
Я без тебя, как лук без тетивы.

***
Ты все о хлебе, да о хлебе,
И ты всегда грозишь бедой,
А мне бы лишь кусочек неба,
А мне б запить его водой.

Ты хлеб добудешь – это точно,
И не на день, а годы впредь.
Ты на земле стоишь так прочно –
Не оттолкнуться, не взлететь.

Тебе все ясно, все по полкам,
Но видеть небо не дано,
О, если б жил я хлебом только,
То я б повесился давно.

***
За счастьем шел, объехал я полсвета
И пыль за мной, как нищенка вослед,
Да только счастье заплутало где-то,
Иль в придорожный спряталось кювет.

Века текли, ломалась жизнь в селеньях,
Но крепок был цыганский мой уклад,
Известен я, почти во всей вселенной -
Лихой танцор и ловкий конокрад.

И так бы шло, не путались бы масти
В колоде старой бабушкиных карт,
Но я нашел, нашел дорогу к счастью,
Ее мне русский указал собрат.

Мой дом растет, уже поставил крышу,
Впервые будет у цыгана кров.
Поверьте, люди, я, как песню слышу -
Звенит кирпич в руках у мастеров.

БЕРЕЗА
Ее, как девушку, раздели,
Ломали с хрустом пальцы ей,
А дворник веники наделал
Из гибких, тоненьких ветвей.

Стоит калекою береза
И не сбежать ей никуда.
Я на ветвях увидел слезы,
Страданья, гнева и стыда.

Проходят люди грустно мимо -
В тени бы отдохнул любой.
Ей и самой невыносимо,
В невыносимый этот зной...

Угрюмый дворник, неужели
Не дрогнет сердце в этот час?..
Как будто девушку раздели
И выставляют на показ.

***
Россия, милая, святая,
Тебя на свете краше нет.
Лишь здесь цыган шатры оставил
И был под крышей обогрет.

Его за пазухой носили
Луга лазоревых равнин,
Ты берегла его, Россия,
Он твой не пасынок, а сын.

Нет, он не едет за границу,
Не ищет где-то благодать,
Цыгану это не годится -
Искать себе другую мать.

С тобой он в радости и в горе
Одною думою живет.
С тобой встречает в поле зори
И песню звонкую поет.

Летит цыгана песня вольно,
Свободной птицею парит.
Поет цыган в первопрестольной -
Со всей Россией говорит.

В полях и на лесной опушке
Костер тепло ему дарил,
Его любил великий Пушкин,
И Лев Толстой боготворил.

***
Конь стоит задумавшись у ивы,
Памятью в былое унесен.
А какой-то рядом мерин сивый,
Жизнь его спокойная, как сон.

Что он, сивый, возит свои дроги,
По селу шагает не спеша.
Не скакал он ночью по тревоге,
Чтоб свистело у него в ушах.

Не бывал он на крутых забегах,
Не знавал хозяина ладонь,
Хороша ему его телега,
Ну а конь без скорости не конь.

Ипподром шумит перед глазами,
Вот сигнал. И Конь струною весь
Вновь сдает очередной экзамен,
И секунды все решают здесь.

…Старость – не веселая примета,
Конь, быть может, бегал бы еще,
Но жокей погладил: «Песня спета».
Закурил и сгорбившись ушел.

Увезли из города в деревню…
Мелкие травинки на губах.
Конь стоит, совсем еще не древний,
До рассвета плачет в лопухах.

ТОЖЕ ВРУТ…
А мне цыгане тоже врут…
Приходят в дом: «Послушай,
Не посчитай, родной, за труд,
Все опиши получше».

Не крал коня мой сын, не верь!
Он взял лишь прокатиться.
А вот начальник этот – зверь -
На цыганенка злится.

Туда мальчишку упечет,
Где черт сломает ногу.
Ему – начальнику - почет,
А мне в петлю, ей богу!

А ты, наш лучший грамотей,
Вон, книжки пишешь даже,
Ужель за наших, за детей,
Начальнику не скажешь?!»

От жалоб этих устаю,
Да некуда деваться.
И вот у «зверя» узнаю,
Мальчишке-то за двадцать!

И узнаю, что лошадей
Мальчишка обожает,
Но, покатавшись, лиходей,
Назад не возвращает.

Что он не раз уже бывал,
Где «черт сломает ногу».
И я, сраженный наповал,
Топчу домой дорогу.

Вот так сородичи мне врут,
Бывает – и почище.
Я б принял это за игру,
Да горько за «мальчишек».

 

 

Итоги конкурса «Знаете ли вы русский язык?»
В ноябрьском номере «Кубанский писатель» под рубрикой литературного конкурса «Знаете ли вы русский язык?» были помещены 50 слов, присланные Анатолием Ильяховым, которые широко использовались на Руси до начала XX века. Вот правильные ответы:
Алчба – голод; бабич – акушер; бабышка – бабушка; бадиг– жезл; бервено – бревно; бокура – бочка; блискивица– дозор; босовики – башмак; браванда – брага; бразда –борозда; брунь – бронь; брыла – губа; будыль – голень; буркала – глаза; валух – баран; воровина – веревка; вододержа – бассейн; вспых – азарт; гарнец - мера веса; горнец – горшок; глудка – глыба; гребло – весло; крук – ворон; круть – бездна; гусель – гусеница; гусухна – гусыня; ёра – забулдыга; жаба – ангина; жабина– лунка; жеребеек - оценочный балл; житница – амбар; заверть – вихрь; завой – вихор; зачур – амулет; лочак– жук; луда – бляха; мерёжа - рыбацкий вентерь; наступ – атака; нужа – горе; облото – болото; обручник – бондарь; паленица – булка; перекоры – брань; похрок – боров; пясть – горсть; рухлядь - домашняя утварь; ситничек– дождь; смак – вкус; сулея – баклага; шаль – блажь.

Из всех принятых на конкурс ответов комиссия отобрала трех участников:
1. Наталья Денисенко - e-mail: 19_natalya_73@mail.ru (04.12.11, 21:50)
Не засчитаны ответы: бокура – растение; вододержа – дамба; глудка – грудка; облото – подпорка.
2. Елена Черник - e-mail: lenochka_teacher@mail.ru (11.12.11, 22:53)
Не засчитаны ответы: бокура – растение; глудка – грудка; гребло – грабли; жеребеек - женский пояс.
3. Олег Соколов - e-mail: oleg-1951@mail.ru (09.12.11, 23:35)
Не засчитан ответ: луда – заплата на кастрюли

Поскольку ни один из участников конкурса не ответил на все вопросы, первое место не присуждается, премия не выплачивается.
Второе место в конкурсе присуждается нашему постоянному читателю Олегу Соколову. В отличие от остальных претендентов, он сделал ошибку только один раз. Более того, он обнаружил, что в газете были помещены лишь 47 слов, вместо обещанных 50, по техническим причинам. Олег Соколов не поленился заглянуть на сайт газеты, где обнаружил недостающие слова: "ЁРА, СУЛЕЯ, ШАЛЬ", и на все дал правильные ответы: забулдыга; баклага; блажь. Ему присуждена вторая премия – 2000 рублей.
Поощрительная премия в сумме 500 рублей присуждена Наталье Денисенко. Она раньше всех отреагировала на конкурс, первая прислала ответы.
Поощрительная премия в сумме 500 рублей присуждена Елене Черник, за упорство и любознательность.
Участвуйте в наших конкурсах!

 

 На Главную

Hosted by uCoz